Коллектив авторов - Бесконечная история

Тезка английского короля меж тем заруливает на конопляное поле, где резвится его дружок, выпускник культпросветучилища по кличке Байрон. Байрон учит сына председателя курить, не боясь, что об этом узнает родитель. Все равно он завтра в город уезжает, что ему.

Товарищ Митосов уходит от брата успокоенным, ничего предосудительного не обнаружив в школьной лаборатории. «Так и скажу, если кто-то поинтересуется: брат выводит биологическое оружие против колорадского жука. Да ему впору грамоту выдать — красивую, с золотым буковками. И чтоб написано на ней было что-нибудь звучное, вроде «от каждого по способностям — каждому по голове!»

Маклаудов под занавес рабочего дня поворачивает ручку сейфа. Дверца открывается с противным скрипом, который, однако, звучит для председателя, как самая лучшая музыка. «Пора отдохнуть, сколько можно работать». Маклаудов наливает буржуйское виски в граненый стакан и выпивает. Причмокнув и одобрительно крякнув, председатель уже не жалеет, что не пригласил парторга. «Что мне парторг, он самый умный что ли? Как-нибудь без его мудрости обойдусь. А то будет сидеть здесь, бухтеть». Маклаудов смотрит, сколько в бутылке осталось, и решает растянуть удовольствие. «Завтра допью. Может, так и быть, парторга позову». Он ставит виски в сейф и закрывает его. На этот раз дверца почему-то не скрипит.

Тиха ночь в советском колхозе, потому как самые громкие и интересные события приходятся на другие часы.

fandom Middle Ages 2015

1140 — сер. 13 в.

Знаете ли вы замок Данвеган на острове Скай? Слышали ли о чудесном знамени, что вот уже тысячу лет там хранится? Это знамя принесла в род Маклаудов фея из народца, населяющего холмы. Теперь в Добрый Народ мало кто верит, однако знамя по-прежнему висит в одном из залов Данвегана, уже прикрытое толстым стеклом. Старый шелк истерся и потемнел, но на нем еще видны следы золотых нитей. Люди называют эту вышивку «крапинки фей».

Говорят, когда закрываются двери за последним посетителем, тени скользят по замку Данвеган. Вот человек в красном камзоле, вот дамы в клетчатых тартанах, а за ними, совсем неслышные, едва различимые, идут призраки давних-предавних времен. Им неинтересны дела потомков, они почти истаяли в лунном свете. Они помнят, как мал был мир, какие страшные и великие дела вершились под солнцем. О, знамя Данвегана многое могло бы рассказать. Когда ветер с моря прекращает стучать в окна, когда луна серебрит сады замка, прислушайтесь. Это истории забытых дней, и всякий рассказывает их по-своему.

Константинополь, город городов, велик и странен. Странны улицы, мощенные камнем, странны каменные же церкви, огромные, как пещеры. Сотни людей могут туда войти, и всем хватит места. Со стен смотрят святые с кроткими оленьими очами и звери с тоскливым людским взглядом. Пахнет рыбой, соленый ветер с Понта приносит свежесть моря. Или нечистот, как повезет. Благовония и специи предлагают на каждом шагу, торговцы клянутся, что эти притирания точь-в-точь такие же, как те, что собственными руками готовит императрица Зоя в своих покоях. Есть ли кожа белее, чем у императрицы? Нет? Ну так покупай, олух, не стой столбом, неужели тебе жаль нескольких монет, чтобы порадовать возлюбленную, а потом и себя?

Или иди к Святой Софии: послушать пение, поглазеть на патриарха, вознести молитву, наконец. В мерцании свечей, в дыме фимиама поднимаются к небесному престолу моления за здравие государей наших, самодержцев Зои и Михаила, потому и стоит ромейская империя нерушимо, много у нее заступников на небесах. Очи Пантократора [8] Пантократор — «Вседержитель» (греч.) — одно из наименований Христа в греческой традиции. смотрят с потолка Софии на каждого, никому не укрыться от его взгляда.

Хочешь — иди на ипподром. Повезет — увидишь в императорской ложе сияющий проблеск: то наши владыки пришли повеселиться. Они в золоте с головы до ног, в драгоценных каменьях и жемчуге. Поглазей на статуи на ипподроме, на дьявольскую прелесть, пришедшую к нам от безбожных эллинов. Только береги кошелек и глазами поменьше хлопай, и так по тебе видно, что в первый раз приехал в семихолмный господин наш Константинополь.

В торговых рядах приценись к редкому стеклу, к оберегам и кубкам. Закажи себе гороскоп или спроси о редких свитках. Здесь мастерская всего мира, магнит человечества. Как стекаются реки в море, так всякие народы приходят в этот город. Подивись на чернокожих нубийцев с вывернутыми губами, на персов с длинными глазами, на северян, что год едут к нам и еще год — обратно. Не попадись только под ноги императорской гвардии. Может, пожалеют, а может, и не сыщут тебя больше.

Это последнее наставление матушки Феодор вспомнил, когда зазевался на одной из улиц Константинополя. Засмотрелся на чудище с лицом девы и рыбьим хвостом, выложенное на стене одного из домов цветными камешками. Опомниться не успел — уткнулся носом во что-то холодное и очень твердое. Поднял глаза — и обомлел.

Великан-варяг спокойно смотрел на него почти прозрачными глазами и молчал. Была в этом молчании такая тишина, которая наступает перед тем, как должно обрушиться буре, — дядька-рыбак рассказывал про такое. Будто все живое умирает вокруг, и ни шороха, ни звука. Феодор повертел головой, и увидел еще двух таких же великанов. Пропал, понял он. Винись, не винись, не будет больше отрока Феодора, то-то матушка заплачет, что на прощание коврижки ему в дорогу пожалела.

Великан меж тем поправил плащ алого сукна и отвесил Феодору подзатыльник. Рокотнул что-то неясное, так что его товарищи расхохотались, и пошел себе дальше, а Феодор остался сидеть на мостовой, потирая гудящую голову. Взгляд мутился из-за слез, так что вокруг варягов точно искрилась радуга.

— Цел, недужный? — гаркнул вдруг кто-то над самым ухом. Феодор аж подскочил.

— Цел, значит, — удовлетворенно заметил подошедший старик. — А я думаю, вдруг падучая приключилась али ноженьки отнялись?

Прозвучало это обидно. Феодор шмыгнул носом и хотел было ответить, что не его, старика, это дело, когда присмотрелся поближе и обомлел во второй раз. Старик был худой, жилы на руках и шее выступали, точно веревки. Одет в лохмотья, но, если присмотреться, лохмотья-то были особые. Рубаха хорошего полотна продрана, словно нарочно. На поясе — простой веревке — болтается сбоку грязный лоскут, а если приглядеться, то видно, что цветы и птицы на нем едва ли не золотом вышиты. А на груди у старика висят цепи, одна другой тяжелее.