Стивен Эриксон - Повести о Бочелене и Корбале Броче. Часть вторая

Видите? У нее лом в руках, погреба лопаются от сокровищ (мои, не ее. Мы говорим фигурально. Погодите, вскоре мы вернемся к буквальности!), а замок поистине выглядит хлипким. Что же я читаю в ее глазах? Ах, убеждение, что она и только она возьмет что хочет (чего она хочет? не спрашивайте!), взломает загадочную шкатулку сказочных откровений, коя есть настоящий я.

Благословите ее боги.

Вы, наконец, поняли мой страх? То есть, "и это все, что есть?" Да что же есть? Не знаю. Спросите моих жен. Они пошли за мной, влекомые любопытством, получив вечное разочарование, о котором не устают напоминать, дабы я не впал в бесполезные дневные грезы (например: есть ли еще в мире женщина, готовая счесть меня загадкой? Я должен ее найти! Вот такие грезы). Как скажет старый, усталый философ, запах цветка всегда сильнее за стеной сада. И ах, как все мы карабкаемся.

Что за тирада скептика! Я вовсе не такой, уверяю. Во мне скрыта запертая шкатулка... вы придете искать ее, не правда ли?

Вот печальная истина: в мире всегда может стать больше разочарованных жен.

Ее губы нашли мои губы. Я упустил шанс? Вовсе нет. Быстрый, как кот над мышью, как петух над слизнем, как ворона над куском падали. Ее язык пополз на поиски шкатулки сокровищ. Она не верила мне, помните? Все они так говорят.

Объятый слабостью, я не смог воспротивиться.

Была ли она самой прекрасной из женщин, с которыми я обменялся толикой слюны? Воистину да. Передам ли я подробности? О нет. Ради защиты ее сладкой скромности, ради той роскошной ночи уста мои останутся запечатанными навек.

***

А, забудьте. Я охватил ее полные груди, что все мужчины делают по неведомой причине. Может быть, так мы делаем оценку, определяем размах чаши весов, эстетическую соизмеримость... не будем множить инженерные ассоциации. С грацией (и мышцами) танцовщицы она забросила мясистую ногу на мое бедро, потирая выступом с такой ритмичной, круговой сноровкой, что полопались пуговицы на воротнике и швы на остальной одежде. С непотребной настойчивостью ее нога ухитрилась обвить даже ягодицы (ягодицы, что за нелепое слово. При чем тут ягоды?), тугая икра ползла еще выше (ах, возможно ли такое?), крюком обогнув бедро справа. И, словно этой дерзости было мало, самый кончик упомянутой ноги вдруг нырнул за ремень, охотиться на затаившегося земляного червяка, и вскоре большой и второй пальцы поймали его и охватили.

В тот же миг она схватила рукой мешочек и начала катать мраморные шарики, туда-сюда, а вторая рука ввела пальчик в неисследованную мной прежде область сексуальной чувственности. Да, в ту странную складку, которой неизбежно наделены оба пола.

О чем я думал на этой стадии процесса? Вообразите, если сможете, выражение лица новорожденного ребенка: невыразимое ошеломление, тупая безмозглость и ослепительная улыбка, глаза следят за ветром, поражаясь всему, ибо всё для него одинаково непостижимо. Если вам случалось порождать дитя или ухаживать за чужим, вы сумеете понять мое описание. Таков был статус моего мыслительного органа. Он был в тот миг невосприимчив к любым внушениям, а одежда чудесным образом исчезла. Пурса же повисла на мне, гладкая как душистый шелк, только чтобы внезапно оторваться, сползти с грацией змеи и отойти на шаг.

- Остальное получишь после искупления.

***

Женщины.

У меня нет слов. Даже спустя десятки лет. Нет слов. Простите.

***

При всех наших обманах мы, в сущности, беспомощные твари. Хватаем все, что близко, но тоскуем по недостижимому. В таковом состоянии как можно рассчитывать на искупление? С трудом дойдя до спального места, я прохрапел всю ночь, и был разбужен на заре - Стек Маринд вернулся на усталой лошади, связанное тело Ниффи Гама свисало с крупа.

Я вяло и лениво удивился отсутствию Свиты, а затем утомление в последний раз освободило меня от жалкого мира, прежде чем солнце взошло, возвестив начало двадцать пятого дня.

Бледный лицом, Стек Маринд присел у полного золы кострища и рассказал историю своих поисков, пока все догрызали останки Кляппа Роуда. Жара томила, хотя солнце едва встало над восточными холмами. В густом воздухе бешено метались мошки. Мрачными и отекшими были лица пилигримов, вовсе не готовых к экстатическим ликованиям; бездумными и спокойными были мулы, безмятежными - невинные лошади.

Распорядитель сел, нервно дергаясь. Певуны сгорбились подобно скальным обезьянам, шаря в поисках последних кусков мяса. Щепоть заплетала в косы травку, тихо посапывая. Мастер Маст возился у кареты, то и дело почесывая спину; затем положил больше листьев в чайник, помешав его. Апто Канавалиан съежился под грубой накидкой, будто замерз от убийственных взглядов Бреша Фластыря. Пурса прихлебывала дымящийся чай. В канаве виднелись рука и нога Опустеллы.

Тулгорд Мудрый шагал взад и вперед, сжимая рукоять клинка, как водится у рыцарей.

Арпо Снисходительный... увы, опущенная долу голова даже не шевелилась, и это было поистине зловещим знаком.

Что до Ниффи Гама, ну, насколько можно было судить по мятой куче одежды и копне, прежде бывшей золотистыми волосами, а ныне походящей на волосяной шар, изрыгнутый драконом - он балансировал на самом краю бормочущего безумия. Так случается со знаменитыми персонами, коих никто больше не желает знать. Оскорбленный нашим презрением он сидел, походя на придорожный столб, опустив голову, пряча руки, сапоги заляпаны темной грязью и кишат мухами.

Стек Маринд предварил рассказ странным жестом - содрогнулся и закрыл руками лицо, будто ужасаясь пережитому. Затем опустил потрескавшиеся руки, явив лик поверженной в прах веры, и начал.

- Я человек сомнений, хотя никто не смог бы понять этого по моему лицу. Разве это не справедливо? Стек Маринд, упорный и стойкий. Убийца демонов, ловец некромантов, истинный становой хребет Негемотанаев - а ты помолчи, Смертный Меч, ведь я шагал по кровавому следу куда дольше тебя. Я лекарь, иссекающий рак злодейства, хирург, устремивший скальпель к опухоли ледяного недоброжелательства. Таков курс моей жизни. Я его выбрал и не стану жаловаться на скопище шрамов.

Однако есть у меня и сомнения, приплод ведомой мною жизни. Скажу прямо: когда глядишь в глаза зла, душа бывает потрясена в основе своей, дрожит, будучи в шаге от беспомощного, вечного падения. Земля поддается под ногами, лишенная корней. Равновесие перекашивается. Значит, уничтожение зла, полное разрушение есть лишь акт самозащиты. Оборона своей души. Да, так и есть. Всегда и везде. Но есть случаи, когда даже этого недостаточно.

Мы - дети богов? Если так, какой бог захочет поддерживать отродье столь мерзкое? Почему истинный путь столь узок, столь заброшен, тогда как дороги жестокости и тщеты широки и полны народом? Почему целостность растет на одном, слабом стебле, тогда как черное древо дико растет, затмевая ветвями полнеба?