Майкл Суэнвик - Мать железного дракона

— Расскажи, как все было.

Ворон доела яйцо, приняла позу сказительницы и, сложив пальцы в символ йони, начала:

— Я заблудилась. Признаю́. Нанял меня один недоделок, назовем его Хэнк. Бывшая подружка на Хэнка взъелась, сперла его сердце, запихнула в стеклянное яйцо и толкнула это самое яйцо на воровском рынке; там его купил бродячий гаруспик [123]и так далее и тому подобное. Ты эту историю, наверное, слыхала раз сто. План был такой: завести Хэнка подальше в Каледон и оставить на всю ночь стеречь каменный алтарь, который я там соорудила. «Докажи, что достоин был родиться, и сердце твое к тебе возвратится». Ему это явно не светило, учитывая, как я его запугала. Хэнк должен был обделаться и с истошными воплями сбежать из леса. К рассвету он бы насмерть устыдился собственной трусости и не подумал бы меня искать. Чисто. Просто.

Но то ли я не там свернула, то ли колдуньин дом сам вышел мне навстречу, вот только ровнехонько в полночь он вырос перед нами, сияющий, будто солнышко. Хэнку втемяшилось, что мы искали именно его, и я не смогла парнишку переубедить. Едва-едва удалось уговорить не барабанить в парадную дверь. Вскрыла я боковое окно, влезли мы туда и… Ну, ты видела, как там внутри. Будто кондитерская для взрослых, так?

И у Хэнка срубило крышу. Я пыталась его остановить, но он углядел стоявшие рядком стеклянные яйца с сердцами внутри и рванул к ним. У таких вот парней вечно с удачей нелады. И разумеется, он цапнул не простое зачарованное яйцо, а такое, которое убивало наповал. Бабах! Хэнк падает, цапки кверху, мертвее не бывает. Не свезло тому бедному ублюдку, который прикупил его сердце.

И тут выходит Саша, вся из себя такая — пышет пламенем, несет всякую чушь.

Опустим скучные подробности, расклад в итоге такой: Саша собирается запечь меня в этой своей мерзотной печке и предаться каннибализму. У нее до хрена защитных амулетов и оружия. У меня — только острый ум.

«Я взываю к древним правилам, — говорю я. — Мне же полагается последнее желание?»

«Может, полагается, а может, и нет, — отвечает Саша. — От желания зависит. Попроси пистолет, и я рассмеюсь тебе в лицо».

«Не могу не отметить твою превосходную подборку спиртного. Я умею делать лучший в мире „Манхэттен“. Если уж придется умирать, хочу умереть с этим вкусом во рту».

Короче говоря, Саша разрешила забабахать один шейкер. Для начала я взяла двухсотлетний «Паппи ван Винкль Фэмили Резерв», смягчила его чуточкой коньяка гранд-шампань сэра Джона Фальстафа, изготовленного под присмотром самого мастера [124]. Добавила сладкий вермут «Карпано Антика» (зачем мудрить?). По малюсенькой капельке восьми разных биттеров (если бы я взяла все положенные двенадцать, Саша решила бы, что я тяну время) и еще тоненькую стружку белого трюфеля, чтоб вкусы выстреливали. «Пока я мешаю, заморозь бокалы», — попросила я, и Саша взглядом укутала стекло белым инеем. Но сам коктейль я все же охладила льдом с живых ледников Нифльхейма; он превосходно трескался, пока я работала шейкером. В бокалы положила две пряные вишенки с Блаженных островов [125]. Без шуток, за такой коктейль в буквальном смысле и умереть не жалко. Налила один себе, второй Саше. Подняла бокал. «Эвое!»

Мы выпили. Странно, но как-то так вышло, что Саша прикончила свою порцию первой. Я налила ей еще. Потом еще и еще. Забабахала второй шейкер.

Надеялась, что она упьется в хлам и вырубится. Но Саша сделана из другого теста. Чугунный желудок и мочевой пузырь под стать. В конце концов она воскликнула: «Довольно!» — и погнала меня в кухню. Распахнула дверцу духовки, махнула пистолетом (это, разумеется, был «маузер»; мне еще в жизни не попадалась лесная колдунья с другим излюбленным оружием) и скомандовала: «Залезай».

Я прикинулась дурочкой. Оттопырила зад в одну сторону, локти в другую — и говорю: «Никак».

Саша решила, что я, как и она сама, тоже в стельку, и втолковывает: «Просто на колени встань и заползай. Тут любой дурак справится».

«Но если я вот так согнусь, ничего не выйдет, — канючила я. — А если назад откинуться, вообще все наружу торчит». Как бы я ни крючилась, в печку не пролезала. И конечно, меня при этом вовсю мотало и шатало… Знаешь, а я ведь отцу чуть в лицо не плюнула, когда он заявил, что мне нужно брать уроки пантомимы. Но этот божий сын, старик мой, свое дело знал. От моей беспомощности Саша пришла в ярость.

Наконец она так разъярилась, что отложила «маузер» и сама встала на четвереньки. «Вот так!»

Не успела бы ящерка глазом моргнуть, как я запихала Сашу в печь. Она впечаталась башкой в заднюю стенку, а я захлопнула дверцу, огрев ее по заднице.

Как же она рвала и метала! Но попалась так уж попалась. Когда Саша выдохлась, я и говорю: «Что ты мне дашь, если я тебя отпущу?»

«Ничего! — завопила Саша. — Я зима и бескормица, голод и засуха. Я ночь без конца и без края. Я та, кто ничего не дает, но лишь берет».

«Я вот-вот включу газ», — напомнила я.

Тут до Саши дошло, в какой она угодила переплет. «Твоя жизнь в обмен на свободу».

Неплохо для начала. Но мне этого было мало. Я и говорю…

— Эй, погоди-ка! Я эту историю знаю! — воскликнула Кошка. — Ты Сметливая Гретхен! А Хэнк, наверное, ее брат Ганс.

— Это очень-очень старая сказка, — ответила Ворон. — Какая бы правда ни скрывалась в ее сердцевине, в незапамятные времена, еще до всех переделок и слухов, случилось это задолго до моего рождения.

Но в глаза она Кошке не смотрела.

Наконец они приехали в не особо примечательную деревушку, примостившуюся в не очень глубокой долине в самом сердце Спорных гор. Рядом текла река, вдоль которой стояли ветхие доки и несколько некрашеных складов, на дальней стороне, где пониже, раскинулось болото. На центральной улице — восемь-десять кирпичных домов. Остальные — деревянные лачуги, обшитые досками или сложенные из ошкуренных бревен, а самые старые — и вовсе мазанки.

— Мы на месте, — объявила Ворон.

— Слава Богине. — Младенец все утро скандалил, и Кошка понятия не имела, зубы у него режутся или начались колики. — С превеликим удовольствием сбуду с рук этого невыносимого недомерка.

Ворон повернулась к ней с побелевшим от гнева лицом:

— Не смей так говорить о моем… — Она осеклась. — О ребенке. Это невинное дитя, и я не позволю поливать его грязью. Слышишь?

Кошка никогда еще не видела свою подругу в таком состоянии. Но на попятный не пошла:

— Прекрасно слышу. Ты только что сказала «о моем». Это твой сын?

— Нет. Не сын. Вон кто-то идет, спросим, куда нам.

По мощеной городской площади шла, опираясь на палку, старуха, судя по обнаженной груди, широкополой шляпе и зеленому поясу — местная ведьма. Ворон вылезла из пикапа и с поклоном спросила:

— Преподобная, мне надобен твой совет. Мы ищем женщину по имени Слепая Энна.