Роберт Янг - Дом, забытый временем

Город остался далеко позади. Ближе к вечеру начался дождь. Я слышал, как его капли стучат по моей надгробной плите, но не мог расслышать ее легких шагов. И тогда я понял, что теперь она умерла навсегда.

Каждый раз, расставаясь с Землей, я становлюсь другим. Свою родину я презираю, там царит сплошное лицемерие. Люди притворяются, что любят ближних, на самом же деле сердца их полны зависти, неудовлетворенности и злобы. Ненависть они прячут под масками невинных овечек. Меня нисколько не удивляет, что именно они — и миллионы других столь же отвратительных созданий — были избраны для того, чтобы жить. Мы же, заточенные здесь, на корабле ста-зиса, обречены на смерть. Впрочем, и мы омерзительны: нас объединяет ненависть. Правда, с огромной долей безразличия. Нам все равно. Я ненавижу девушку, которая за нами ухаживает, потому что ей нет дела до меня, и ненавижу пилота, до которого ей есть дело. Но эти чувства заглушает бесконечная апатия.

Я сказал «расставаясь с Землей», и можно подумать, что наш корабль куда-то отбывает. На самом деле это не так. Корабль остается на месте, отбывает Земля. Она совершает ежегодное путешествие вокруг Солнца, и каждый раз мы с нетерпением ждем ее возвращения. Не потому, что нас так сильно волнует ее судьба — просто нам больше нечего делать. На Земле проходит год, для нас — часы. Так работает поле стазиса. Это не путешествие во времени, хотя мы и внушаем себе, что путешествуем: все-таки это лучше, чем просто оставаться на месте, даже если тебе некуда лететь.

Девушка по имени Джун, та самая, что влюблена в пилота, начинает разносить лекарства на железном подносе. Она медсестра и стюардесса в одном лице, и они с пилотом, в отличие от нас, не обречены на смерть. Я дремлю возле черного иллюминатора, Джун подходит и подает мне маленький картонный стаканчик. В нем волшебная капсула, одна из тех, что изобрели ученые во время одного из последних земных путешествий вокруг солнца. У девушки каштановые волосы и голубые глаза. Ее нельзя назвать красавицей, но у нее свежий здоровый вид, и с каждым днем, кажется, она становится все красивее. Наверное, так на нее действует очищенный воздух корабля.

Я проглатываю капсулу, хотя знаю, что эффекта от нее не больше, чем от простой воды. Джун напоминает, что я едва дотронулся до обеда и спрашивает, не голоден ли я. Я качаю головой. Она говорит, что принесет чашку кофе без кофеина, чтобы у меня хоть что-то было в желудке. Я пожимаю плечами. Сомневаюсь, что мне удастся влить в себя хотя бы глоток.

Девушка уверяет меня, что к следующему возвращению Земли ученые наверняка изобретут лекарство для нас, ведь там пройдет целый год. Но я ей не верю. Я знаю: повторится ровно то же, что было в прошлый раз: еще один земной год принесет нам груду бесполезных медикаментов. В предыдущий прилет санитарного корабля я сказал медикам, что они попусту теряют время. Но медики стали доказывать, что я неправ, и клялись, что к следующему прилету лекарство будет готово. «То же самое вы говорили десять лет назад, а воз и ныне там», — усмехнулся я. Но они упорно твердили, что медицинский прорыв непременно свершится, что ждать совсем недолго, ведь для меня десять лет — это всего десять дней. «Алилуйя!» — отмахнулся я, и тогда они фыркнули, что мне все безразлично. «Мне и вправду все безразлично», — ответил я. Они объяснили, что это один из симптомов моей болезни — пациенту все равно, вылечат его или нет. «Это вас надо вылечить, — сказал я. — По-моему, вы все больны».

Мое черное окно — не совсем черное: в нем проплывают светящиеся головастики. Это звезды; замедленное время корабля изменило их форму. Я часто смотрю на них, откинувшись в своем кресле; иногда мне кажется, что они отчаянно извиваются. Головастики плавают, извиваясь, в черном космическом пруду; стремятся куда-то, а попадают в никуда. Так и человечество, отчаянно дергаясь и извиваясь, вечно стремилось попасть из точки А в точку Б, не понимая, что точка Б — та же самая А, только замаскированная. Я никогда не любил человечество, а теперь его просто ненавижу. Какая ирония! Вот мы лежим здесь, полные ненависти, а наши благородные соплеменники на земной орбите, отбросив на время ненависть, сутки напролет ищут панацею от нашей мерзкой болезни. При этом для нас проходят всего лишь часы, когда для них — целый год.

Панацея, магический антиген, волшебная сыворотка. Мы, по сути, помещены в карантин времени, хотя наша болезнь не зараза. «НЕ ПРИБЛИЖАТЬСЯ: КОРЬ, СВИНКА, ВЕТРЯНКА, СКАРЛАТИНА!» Работа соплеменников по нашему спасению была бы трогательной и благородной, если игнорировать, сколько жизней в истории человечества было погублено из-за безразличия, пренебрежения и равнодушия. «Но чьего пренебрежения? — спрашиваю я себя. — Чьего безразличия? Других людей? Но почему кто-то должен быть небезразличным к тому, кто сам полон безразличия и пренебрежения? Как можно ждать от другого того, чего ты сам не можешь ему дать? Безразличие, равнодушие, пренебрежение — неотъемлемые черты человека. У меня нет права ждать помощи, и я никому не обязан помогать. Если ты не готов признать эту истину, ты заслуживаешь смерти». Так я хожу по кругу, споря с самим собой, и ничего не могу доказать; как ни стараюсь, не могу бросить тень сомнения на бескорыстие людей, которые пытаются спасти наши жизни.

— Выпейте, пока он теплый.

Это Джун с моим кофе. Я принимаю чашку из ее руки и ставлю на маленький столик возле кресла-кушетки.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает она.

— Нормально.

— Новых язв не появилось?

— Нет.

— Вы уверены? — Ее забота кажется искренней, но это не так. Она просто строит из себя Флоренс Найтингейл. — Вы не должны ничего скрывать.

— Знаете что? Вы занимайтесь своими делами, а со своими я разберусь сам.

Она смотрит на меня, чуть наклонив голову в сторону. Затем поворачивается и идет в кабину пилота, туда, где находится средоточие ее истинного интереса.

Прямо напротив меня в двойном кресле для супружеских пар лежат Уоррики. Когда-то, без сомнения, они были красивой парой, но язвы, покрывающие их лица, превратили их в парочку прокаженных. У меня пока поражены только живот и грудь, но, похоже, еще одна папула зреет на внутренней стороне бедра. У меня нет ни малейшего желания смотреть на нее, не хочется даже просовывать руку под одежду и проверять, действительно ли она есть. Еще одна язва — еще одна дыра в лодке, которая давно идет ко дну.