Аликс Хэрроу - Десять тысяч дверей [litres]

Ади выдохнула и прикрыла глаза.

– Джулиан. Мне кажется… То есть я знаю, я уже какое-то время подозревала… у меня будет ребенок.

Последнее слово повисло в воздухе. Волны перестали плескаться о берег, ветви сосен прекратили шуршать, соприкасаясь между собой, подземные жители застыли в норах. Йуль засомневался бы в том, что у него бьется сердце, если бы не был уверен – он все еще жив.

– Ну и что ты смотришь так удивленно, черт возьми! Учитывая то, чем мы занимались последние полгода, нужно быть совсем глупым, чтобы не понимать, что мы можем… Что я могу… – Ади втянула воздух сквозь сжатые зубы.

Но Йуль с трудом улавливал ее слова, потому что секундная тишина сменилась чем-то бурным и радостным, как будто на месте его спотыкающегося сердца вдруг возник городской праздничный парад. Он постарался ответить мягко и осторожно:

– И что ты думаешь делать?

Глаза Ади широко распахнулись, а руки беспомощно прижались к животу, словно пытаясь отгородиться от Йуля.

– Ну, выбора у меня, похоже, нет [14]. – Однако в ее голосе не было ни горечи, ни сожаления, только ледяной страх. – Но у мужчин он есть, так ведь? Бог свидетель, мой отец… Он не… а что ты думаешь делать?

И тогда Йуль понял то, о чем должен был догадаться сразу: Ади боялась его, а вовсе не ребенка. Его охватило такое огромное облегчение, что он рассмеялся, громко и радостно, спугнув птиц, которые сидели на ветках у них над головой. Ади прикусила щеку изнутри, переполненная внезапной надеждой.

Йуль отбросил одеяло и подполз к ней. Он взял ее за руки, покрытые шрамами и ожогами, с коротко остриженными ногтями, но такие прекрасные.

– Вот что я сделаю, если ты мне позволишь. Я отвезу тебя в Нин, мы поженимся и найдем себе дом. Мы втроем – или вчетвером? Или вшестером? Погоди, тебе еще предстоит знакомство с моими братьями и сестрами! Мы будем зимовать в Нине, а на лето уходить в море, и я буду любить тебя и нашего ребенка больше всего на свете и ни за что не покину вас, пока жив.

Страх исчез из ее глаз, сменившись чем-то огненным и сияющим. Так ныряльщики смотрят на море, стоя на краю утеса. Так словотворцы смотрят на чистую страницу.

– Да, – ответила она, и в одном этом слове была заключена вся их жизнь.

Если бы Йуль был смелее, он бы сдержал свое обещание хотя бы в отношении дочери.

Мать Йуля собственноручно нанесла брачные клятвы на их запястья. Она работала, убрав седеющие волосы под платок, а ее иглы поднимались и опускались в том же ритме, который был знаком ее сыну с детства. Его по-прежнему завораживало то, как слова проступают на коже чернильно-кровавым следом, который тянется за иглой, словно рассвет за колесницей древнего божества. И пусть Ади не осознавала всю глубину традиции, у нее все равно перехватило дыхание от странной красоты темных линий, вьющихся по ее руке, а когда она прижала ее к руке Йуля, соединяя свои кроваво-чернильные раны с его, и произнесла нанесенные слова вслух, ей показалось, что прямо у нее под ногами произошел какой-то тектонический сдвиг.

За произнесением клятв последовала традиционная церемония Написания благословений. Родители Йуля – с озадаченным, но доброжелательным выражением на лицах, говорившим о том, что они не понимают, как их сын умудрился жениться на белокожей чужестранке, у которой не было ничего, кроме потрясающе уродливой лодки, но все равно радуются за него, – устроили праздник. Все кузены Йуля и согбенные тетушки явились вписать свои молитвы за счастье молодоженов в семейную книгу. Потом они ели и пили до упаду, а Ади провела свою третью ночь в Городе Нин в детской кроватке Йуля, разглядывая жестяные звездочки, покачивавшиеся над головой.

Йулю потребовалась еще неделя, чтобы выбить из университета новые условия работы. Он объявил, что закончил с полевыми исследованиями и теперь ему нужны время и покой – собрать все мысли в готовой работе, – а также жалованье, достаточное для содержания жены и ребенка. Университет упирался, Йуль настаивал. В конце концов, бормоча о своих надеждах на его будущий вклад в научную репутацию университета, главный ученый потребовал, чтобы Йуль читал лекции на главной площади Города три раза в неделю, и выделил ему жалованье – его хватило на небольшой каменный домик на северном склоне острова.

Дом был немного ветхим и осевшим, наполовину зарывшимся в склон холма, от которого в теплые дни исходил отчетливый козий запах. Комнат имелось всего две. Почерневшая печь успела стать гнездом для нескольких поколений мышей, а постелью служил холщовый матрас, набитый соломой. Каменщик, выбивший их имена над очагом, подумал про себя, что этот дом слишком мрачен и убог для молодой семьи, но для Йуля и Ади это были самые прекрасные четыре стены и крыша во вселенной. Любовь, подобно безумному царю Мидасу, обращает в золото все, к чему прикасается.

Зима незаметно подкралась к Городу, как большая белая кошка с мехом из холодных туманов и когтями из колючих ветров. Ади совсем не боялась холода и только смеялась, когда Йуль кутался в шерстяные ткани, дрожа возле печки. Она много гуляла по холмам в одной летней одежде и возвращалась с обветренными щеками.

– Может, оденешься потеплее? – принялся умолять Йуль однажды утром. – Хотя бы ради него. – Он обвил рукой ее округлый живот.

Ади рассмеялась, отстраняясь.

– Ты хотел сказать, ради нее.

– М-м. Может, согласишься надеть… это? – сказал он, доставая из-за спины бурое потрепанное холщовое пальтишко, настолько же чуждое этому миру, насколько привычным оно было в ее.

Она замерла.

– Ты хранил его все эти годы?

– Конечно, – прошептал Йуль в ее пахнущие солью волосы на затылке, и прогулку в тот день пришлось немного отложить.

Весна на острове была влажным сезоном. После теплых дождей тропы превращались в грязное месиво, а камни покрывались мхом. Аккуратно сложенное белье быстро начинало плесневеть в шкафах, как и хлеб, стоило ему только остыть. Ади стала больше времени проводить в Городе с Йулем, расхаживая по мокрым улицам и оттачивая свой кошмарный амариканский на каждом прохожем или помогая отцу Йуля счищать с лодок приставшие ко дну раковины. Она заботилась и о «Ключе». Под руководством свекра ей удалось доработать и переделать суденышко, чтобы оно ровнее держалось на воде. Мачту она заменила на новую, поровнее и повыше, а корпус получше просмолила. Ади нравилось смотреть, как лодка покачивается на волнах, и поглаживать живот, чувствуя, как ребенок шевелится под ребрами.

– Однажды она станет твоей, – говорила Ади еще не родившейся дочери. – Однажды ты взойдешь на борт «Ключа» и отправишься навстречу закату.

В середине лета, в солнечном месяце, который Ади называла июлем, Йуль вернулся домой и обнаружил жену согнувшейся пополам, ругающейся сквозь зубы и покрывшейся капельками пота.