Адам Гидвиц - Рассказ инквизитора, или Трое удивительных детей и их святая собака [litres]

– Да, – говорит Жанна, – пожалуйста.

Прославленные дети просят меня. Меня. Я не могу… Я не могу заставить себя замолчать.

– Меня зовут Этьен, – говорю я вновь, – я седьмой сын Гильома Арльского. Самый слабый щенок в помете. Арльский недоросток. Мой старший брат унаследует владения. Мои остальные братья – высокие и сильные и умелые с копьем и мечом – будут его вассалами. Но я? Я им бесполезен. Всегда был. Путался под ногами, лез, все хотел, чтобы выслушали и чтобы не побили. Арльский недоросток. Это я.

Теперь пот стекает и по спине. Я весь взмок.

– Но потом меня отослали в соборную школу. Для этого ни у кого из моих братьев не хватило ума. Они ни строчки на латыни не одолели, не говоря уж о книгах. Не то что я. Я был хорошим учеником. Одним из лучших.

Глаза у детей разгораются. Мои точно что-то жжет. Я вижу лишь смутные очертания. Почему я говорю все это?

– А затем приходит запрос. От самого папы. Он искал самых одаренных мальчиков. Тех, кто мог бы говорить на французском, итальянском и, конечно, на латыни. Чем больше языков, тем лучше. Его святейшеству нужны были тихие, спокойные мальчики. Те, что умеют слушать. Смотреть.

Из Авиньона отобрали меня и еще нескольких. Со всех концов христианского мира мальчики съехались в Рим, где началось наше обучение. Нас учили расследовать, расспрашивать, слушать, убеждать, угрожать. Мы учились быть глазами, ушами, носом папства. А при необходимости и карающей рукой. Короче говоря, мы учились быть инквизиторами.

Зрение мое проясняется. Я вижу лица детей. На них растерянность. И жалость. Они жалеют меня.

Скоро уже не будут.

– Инквизиция – это то, посредством чего папа истребляет ростки ереси. Находит и выкорчевывает. Я получил свое первое задание. Меня отправили в Северную Италию подготовить процесс против общины еретиков. Но когда я вел расследование, я встретил там, в общине, одну женщину. Инквизиторы должны блюсти чистоту, как и монахи. Но… – Зачем я им все это говорю? Прекрати, Этьен! Прекрати! – Но я влюбился. Об этом узнали – сначала члены той общины, в которой я вел расследование, потом мои начальники. Меня с позором доставили в Рим, предали бичеванию, как мальчишку, недоростка, которым я и был всегда, и сказали, что еще один провал – и меня лишат сана и изгонят из рядов святой инквизиции.

Я вижу, детям меня жалко. Рука моя сжимает нож, так сильно, что болят пальцы.

– Я поклялся оправдаться, вернуть себе положение, которого достиг такими трудами. Следующее задание, каким бы оно ни было, будет к моей славе. Я поклялся в этом. И, когда я его выполню, я смогу возвратиться в Арль одним из столпов христианской церкви – поскольку высшие чины инквизиции столь же могущественны, как сам кардинал. И тогда я получил свое второе задание. На севере Франции есть городок, не городок, так, деревушка, где крестьяне почитают собаку как святую. Собаку. Мое следующее дело – о собаке. Как мог я вновь вознестись, расследуя дело о собаке? Я рвал на себе волосы и проклинал судьбу.

Жанна прижимает к себе Гвенфорт.

– Я отправился к Уазе и стал собирать свидетельства. Я говорил с крестьянами на рынках и на дорогах. Я говорил с местными священниками. Я обнаружил, что история о собаке не столь проста, как мне поначалу казалось. Что помимо собаки в нее были вовлечены дети. То есть вы.

Они и впрямь совсем дети, у них округлые нежные щеки. Черные глаза Гвенфорт неотрывно смотрят на меня.

– Так что я узнал вашу историю. И когда я ее узнал, случилось нечто странное. Я начал сомневаться. Церковь ошиблась. Это не поклонение ложным святыням, не язычество. Не ересь. Я поверил в вас. Вы и вправду святые.

Я вытаскиваю нож из-под плаща. Дети встают. Их глаза запали от страха. Пустое помещение мельницы теперь освещает лишь луна; в воздухе висит кисловатый запах подгнившего зерна. Нож наставлен на них. Я вижу, как напряглось тело Вильяма, изготавливаясь к прыжку. Но я ближе к Якобу, чем Вильям ко мне.

– Так что же мне делать? – говорю я. – Вернуться в Рим и провозгласить вас святыми? А что мне с того будет? Они затеют разбирательство. Кардиналы и епископы снизойдут к вам и оттеснят меня в сторону. К чему им тогда будет арльский недоросток? А затем они оставят все идти своим путем, поскольку канонизировать вас нельзя, пока вы живы. Ваши тела, ваши останки, кости должны творить чудеса. Таковы новые уложения для святых. Вы это знали? И кого будет заботить, что это я вас обнаружил? Никого. Но если вы умрете… если вы умрете мучениками… тогда процесс канонизации можно запустить. Если у меня будут ваши останки, если я засвидетельствую, что они творят чудеса – а они уж точно будут творить чудеса, я об этом позабочусь! – тогда я вернусь победителем, распорядителем ваших останков, и я лично, сам, буду ведать вашей канонизацией! Сразу трое новых святых. Четверо, если они признают Гвенфорт! И все – благодаря Этьену, арльскому инквизитору!

Я, оказывается, стою. Не помню, когда я встал. Рука сжимает нож, отблескивающий в лунном свете. Из горла Гвенфорт вырывается низкое рычание. Якоб на расстоянии вытянутой руки от меня. Я поворачиваю нож для удара. Мышцы на ногах Вильяма сокращаются. Он готов к нападению.

Но я быстр. И я бросаю нож со всей возможной силой. Вниз. В грязь.

Он вонзается глубоко в землю и дрожит там.

– Но я не могу этого сделать, – говорю я. – Прошлой ночью, пока вы спали, я мог перерезать вам глотки. Таково и было мое намерение. Как только вы очутились в трактире, я сразу замыслил это. Великолепный, безупречный план. И такой легкий…

Я обрываю себя. Последние слова повисают в молчании.

– Но? – спрашивает наконец Жанна.

– Он никуда не годится, – отвечаю я. Горячие слезы набегают на глаза, стекают по щекам. – Никуда не годится.

Плечи мои трясутся. Я вытаскиваю нож из земли. Звук такой же, как если бы землю взрезала лопата.

Дети ждут.

Я поднимаюсь, иду к двери и швыряю нож в темноту. Падаю на колени. Я плачу.

Я чувствую, как Жанна своей маленькой рукой гладит меня по спине. Мне стыдно. Это дитя пытается меня успокоить.

– Простите, – всхлипываю я, – простите.

– Шшшш, – говорит она, – мы прощаем тебя. Я прижимаю кулаки к глазам и плачу что есть сил.

Следующее утро свежее и ясное. Эту ночь я проспал рядом с Гвенфорт, свернувшейся у меня под боком, самым глубоким сном с тех пор, как я провалил дело в Италии. Я чувствую себя обновленным. Мы быстро шагаем дорогой. С полей тянет запахом навоза, веет теплый ветер, и белые облака над нами окаймлены золотом.

Дети, похоже, искренне простили меня. На деле они даже выказывают мне больше доверия, чем прежде. Они вовлекают меня в свои разговоры и шутят со мной. У меня, кажется, вот-вот разорвется сердце. Есть на этом свете люди, владеющие особой магией. Одно лишь их присутствие делает тебя счастливым. И, как оказалось, некоторые из них совсем дети.