Юлия Галанина - Княженика. Книга 1. Золото

— Долго ночь меркнет, май же. Свет-заря потухла, мгла поля покрыла. Соловиный щекот, ну, пение, уснул, говор галичий утих. Русичи великие поля черлеными щитами перегородили, ищучи себе чести, а князю славы.

— Заночевали в степи, то есть? — уточнила я.

— Ну да. Уже в самой сердцевине половецких земель.

— А чего это ты сразу две цифры мне прочел? — с любопытством спросила я.

— А их смысла нет отделять, — важно ответил Ярослав. — Слушай лучше: с рассвета, в пятницу, наши потоптали поганые полки половецкие. Кстати, это у вас сейчас поганый…

— Значит, поганый, — подхватила я. — Поганое ведро, то есть ведро с помоями.

— А на самом деле, это языческий. А вовсе не с помоями. Степняков, которые перешли под руку русских князей, как те же черные клобуки, называют «свои поганые». Свои язычники. Потоптали, значит, полки и, рассыпая тучи стрел по полю, помчали красных девок половецких. Ну, то есть захватили, как добычу. Красных, значит, красивых. А с ними — с девками — и золото, и паволоки, и дорогие оксамиты.

— Бог с ними, с девками, — не совсем искренне сказала я, — что такое паволоки и оксамиты?

— Очень дорогие ткани, царьградские. Настоящее сокровище. Эту добычу, дорогую, себе взяли. Ну а та, что попроще: орьтмы — то есть накидки, япончицы — плащи и кожухи — тоже накидки такие, из войлока, от дождя хорошо спасают — этим всем стали мостить мосты по болотам и грязевым местам. Ну и всякими другими половецкими одеждами. Их узорочье, конечно, неплохое, но царьградскому вообще цены нет, поэтому-то на него и накинулись.

— Мародеры…

— Алиса! Я же тебе уже говорил — не мерь нас мерками своего времени! — взвился Ярослав. — В Поле за добычей ходят — а тут вдруг такая добыча. Не скот, не кони, как обычно. Золото, драгоценные камни, красавицы, одна другой лучше.

— Ладно, молчу, — решила пока не злить его сильно я.

А то обидится и уйдет. А мне ведь интересно, что там дальше, с девками-то. Раз мы с оксамитами разобрались.

— Черлен стяг, белая хоругвь, черлена челка, серебряное стружие — то есть знамя со всеми его частями — храброму Святославличу! Красивое знамя: древко красное, полотнище белое, навершие серебряное, а под ним кисть алая. Такое знамя над ханской ставкой выставляют. Вот его-то Игорю воины и поднесли. За мужество и воинскую удачу.

— Рановато… — опять не сдержалась я.

Словно меня кто за язык тянет!

— Рановато, — на диво не стал злиться Ярослав. — Потому что все это очень похоже на приманку, западню. А теперь давай посмотрим, кто как себя вел.

Он отложил «Слово», пододвинул ближе к лампе «Историю…» Татищева. Потом, видимо, передумал. Придвинул первый том Полного Собрания Русских Летописей. А не второй, как обычно.

— Давай сначала посмотрим, что написали в Суздальской летописи, которую вы зовете Лаврентьевской. Во Владимире и Суздале Святославличей сильно не любят, они же там, за лесами, все из себя Мономашичи. Что они об этом походе рассказывают?

«…множество полона взѧша женъı и дѣти. стоѩша на вежах̑. г҃. дн҃и. Веселѧсѧ а рекуще брат̑ѩ наша ходили с Ст҃ославомъ великим̑ | кнѣзем̑. и билисѧ с ними зрѧ на Переѩславль. а ѡни сами к ним̑ пришли а в землю ихъ не смѣли по них̑ ити. а мъı в земли их̑ ѥсмъı. и самѣхъ избили а женъı их̑ полоненъı…»

То есть не успели Святославличи первую победу одержать, как три! — Алиса, ТРИ! — дня на радостях пили беспробудно и бахвалились, что мол, братья наши ходили со Святославом великим князем и бились с половцами, зря — взирая — на Переяславль, не смея от его стен отойти, а мы сами в землю половцев пришли, самих избили, а жен полонили.

Здесь из всего вранья наглого только две правды: то, что славные победы великого князя Святослава совершены совсем неподалеку от наших крепостей, его могучее войско пойти за Хорол не рискнуло, а князь Игорь с малыми силами дошел до сердца Поля Половецкого. По меркам нашего времени — это называется нанести обиду.

Всеволод Юрьевич, князь владимирский, в Половецкое Поле ни разу не ходивший, войска не водивший; за Землю Русскую не стоявший; за лесами сидящий в полном благополучии, даже против болгар своими силами не рискующий воевать, у великого князя киевского помощь выпрашивающий, — руками своих крючкотворов выставил Святославличей пьяницами и глупыми хвастунами. И попытался еще больший клин вбить в трещину, и так между Ольговичами пролегшую. Ему ведь это только на руку!

А ведь когда Андрей Боголюбский прогнал своих меньших братьев прочь со двора, его, Всеволода, и Михалка, они у нас в Чернигове укрылись, получили и защиту, и кров. За чужими спинами отсиживаться, да со своими воевать, волости под себя подгребая — вот здесь Всеволод в первых рядах.

Ярослав брезгливо отодвинул летопись.

— Дремлет в поле Ольгово храброе гнездо. Далече залетело. Не было оно порождено ни для обиды соколом, ни для обиды кречетом, ни для обиды тобою, черный ворон, половчин-язычник!

— Про эти обиды ты мне из летописи читал?

— Соколы — это Ольговичи старшие. Кречет — Всеволод владимирский. Ну и черный ворон, старый Гзак. Давай на сегодня остановимся, раз Олегово хороброе гнездо в поле дремлет. Мне нужно с силами собраться. Завтра ведь у них битва и полный разгром. Такое надо на свежую голову рассказывать.

— Хорошо, — кивнула я. — Завтра, так завтра. Я ничего на верстаке трогать не буду, пусть так и лежит.

Ярослав немного поправил книги, поднялся, чтобы идти к выходу. Выглядел он очень усталым, словно последняя вспышка ярости, когда он Лаврентьевскую летопись читал, все силы у него забрала. Надо же, какие они обидчивые, древние русичи. Восемьсот лет прошло, а такое чувство, что попадись ему тот летописец, Ярослав бы его придушил, не задумываясь, за обиду своих драгоценных Ольговичей.