Lady Tiffany - Победить или умереть [СИ]

Львоящерицы умеют укусить и оставить плоть полыхать пламенем агонии, куда более ярким, чем тусклая медь в волосах Брана. Мира Рид кивает, удаляясь, и ловит восторженно-лисий взгляд Алис Карстарк.

Семеро — это не сказки старого мейстера.

Джоффри никогда не молился. Даже в детстве. Мать в септу не ходила, не исповедовалась, связки цветов Деве не носила — почему должен был он? Отец так и вообще предпочитал и септу, и пыльный зал Малого Совета таверне или увеселительному заведению. Оставался только дядя Джейме, который просил что-то у Воина с особой покорностью, и где-то в душе (если таковая у него была) Джоффри понимал, что это всё напускное. Не за бои и не за раны слетают с губ рыцаря слова. За грехи.

Пороки страшны и язвительно-всесильны лишь сначала. Потом привыкаешь — руки, держащие арбалет, не трясутся и не болят. Капельки крови на рубашке отливают рубиновым богатством — не более. Голоса, молящие его, словно бога, в голове настойчиво не звучат, лица не снятся. Ко всему привыкаешь — на губах вино высыхает, не жжётся.

Но Джоффри всё равно не решает, что он один из Семерых.

Баратеон — это не его, и в рёбрах под алой парчой это звучит особенно звонко, отбивает пульсом где-то в висках. Мать не молится, лишь обращает к небу глаза и шепчет что-то яростно-яростно. Молочно-белая кожа светится в лучах луны серебром, а золотые волосы спадают на побледневшее лицо водопадом богатств. Дорнийское сладкое где-то на языке отдаёт пряностью; Джоффри от этого почти впадает в печаль, но что-то удерживает.

— Они тебе его не вернут, — говорит он и смотрит по-доброму (если есть добро у него в каменном сердце), как губы матери целуют чётки.

Взгляд королевы Серсеи почти жалобен и по-сестрински заботлив. Близнеца, её кровь, забрали дикари-Старки, и где-то он там также в молитве обращается к Воину, также прикрывает глаза с изумрудными искрами и молится о своей сестре.

— Когда прочего не остаётся, приходится просить Богов, мой Джофф. Не о спасении твоего дядюшки, нет. О мести. Когда прочего не остаётся, надо уверовать.

Джоффри слабо улыбается, чувствуя, как железом стучит в его жилах бордовая кровь.

— Уверуй, — наставляет морщинистая септа, воняющая луком и свекольной мазью. От запаха хочется бежать и бежать из отвратительно-праведного пристанища Семерых. Джоффри смеётся ей в лицо. Джоффри поправляет на голове золотую корону, точно зная, что не будет поклоняться статуям.

Он не способен уверовать.

Те же слова говорит септа Её Величеству, но встречает лишь холодный взгляд изумрудного безумного огня да ухмылку на алых устах. Серсея Ланнистер соткана из сладкого, медового порока, и ни одна молитва не очистит её грязную душу.

Септа доживает свой малый век в Блошином Конце.

А потом в жизнь короля, напевая жаркие дорнийские песни и танцуя в ворохе лиловых шелков, вновь вплывает Мирцелла. Глупые южане посмели пренебречь его милой сестрицей, его медовой девой, и они поплатятся за это вязью жестоких приказов. Но это всё — рдеющее кровью будущее, пока ничего не значащее, горько-сладкое и ни капли не притягательное. Важней в тот миг леди Целла, уже не ребёнок с блестящими глазами и непослушными кудряшками, змеиным весельем кружащими вокруг лица.

Золотая львица — не лань — рдеет и протягивает изящную ручку, без перстней и драгоценных браслетов, чистую и непорочную. Кожа отливает мрамором Септы Бейлора, гладкая и испещрённая тонкими голубыми жилками. Джоффри прикладывается губами к запястью сестры и чувствует, как оставляет невинную девушку гореть минутной слабостью и порывом. Он смотрит на неё, как смотрит дядя Джейме на лик Воина.

Нет.

Как смотрит дядя Джейме на лик своей сестры.

— Вы прекрасны, Мирцелла, моя кровь, — выдыхает король принцессе куда-то в тонкие пальцы.

Мирцелла невинно опускает ресницы и смотрит из-под них зелёными глазами святой Девы.

И остаётся только уверовать.

Джон редко выходил из кузницы, и воду с хлебом ему носила Элис в глиняной посуде. Она обычно садилась рядом, ничего не говоря, и тихонечко пела. Иногда плакала, скрывая красное от слёз лицо в лисьих мехах. Вот и теперь старая дверь жалобно скрипнула. Холодный свет сальных свечей явил хрупкую фигурку его подруги с кувшином в руках.

— Я сумела раздобыть молока, — заявила леди, закрывая за собой дверь. — Корова всё же дала его. Тормунд говорит, больше из неё ничего не выдавишь, и мы пустим животинку на мясо. Я давно не ела мяса. Сигорн сам отправился на охоту, но вернулся с худощавым зайцем.

Джон увидел, как она похудела, но на робкое предложение преломить с ней пресный корж, леди лишь закачала головой.

— Ты должен набираться сил, мой король, — молвила Элис, и голос её жалобно ломался, как в день знакомства с Роббом.

Долгая Ночь выматывала всех, но на Стене безнадёжнность вечной зимы ощущалась особенно сильно. Дикие ветра, подгоняя снежные тучи, разносили болезнь и озноб, люди коченели и умирали в своих постелях. Север погрузился в неспокойный, судорожно-голодный сон — малютка-Рикон, вооружившись отсыревшим луком, стрелял по оленям в глубинах леса. Бран писал, что люд начал жевать смолу, а сам он не пил ничего, кроме горячей воды, уже больше трёх месяцев.

В Дорне впервые выпал снег.

— Всё куёшь, — то ли спросила, то ли просто заметила Элис. Она провела кончиками пальцев по чёрной от сажи резной рукоятке гончарного инструмента — другого не сыскали — и под ногтями тут же появились тёмные коёмочки. Такие у могильщиков. — Мне поговорить с Вэль?

Этого вопроса Джон боялся. Но страх теперь лишь ледянил промёрзшие души, и лорд-командующий закачал головой. Отросшие кудри рассыпались по широким плечам.

— Не надо, моя леди.

В воздухе повисло молчание. Жалобно трещали, извиваясь, язычки гаснущего огня. Элис тяжело дышала, закусив нижнюю губу.

— Ты читал предание о…

— Ниссе-Ниссе? Да.

— Тогда ты должен понимать, — она устало облокотилась о деревянный стол, чуть не упав от бессилия. Джон ринулся помогать, но леди выставила руку в жесте спокойствия. — Я ношу ребёнка, мой король.

Сноу захотелось загореться так же, как горел хворост в очаге. Ему захотелось умереть, рассыпаться на прозрачные льдинки, как упыри от валирийской стали, превратиться в пыль. Но умирать означало сдаться, а мир не должен истекать кровью лишь потому, что бастарду из Винтерфелла моментно захотелось исчезнуть.

Джон желал повелительно закричать, но получилось лишь хрипро молвить:

— Ты должна есть больше. Я прикажу сегодня же зарезать корову. Сколько месяцев?

Элис молчала, накрыв живот в защищающем жесте. В темноте кузнецы она походила на статую в крипте, безжизненно-гордую. От воспоминаний о доме в сердце жалобно заболело. Каменные стены Винтерфелла, истекающие горячими слезами подземных источников, гулкий стук лошадинных копыт, запах смолы и дымка над озером — разве можно было забыть столицу Севера? Но страдать сейчас было, что водить мечом по открытой ране, поэтому Сноу отогнал мысли, позвав по имени свою подругу.