Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

Смело приближавшиеся шаги конкретно воспринимались долгожданной галлюцинацией. Хорошо хоть не сзади, а то как-то невежливо — встречать гостя грязными подошвами ботинок и… ну, и потёртыми штанами, плотно перекрывавшими проход. Я приподнял жемчужину, как можно дальше высвечивая загибавшийся коридор. Рука занемела и плохо слушалась. Кто-то хмыкнул, и шаги стихли. Совсем близко, не дойдя до границы света каких-нибудь полтора шага. Воцарилась напряженная тишина. Моя рука не выдержала первой и с хлопком заняла прежнее место. Я вздохнул и прикрыл глаза — эти игрища порядком мне надоели.

— Зачем же так-то? — сказал приятный низкий голос. — Такой настырный молодой человек, и вдруг столько пессимизма.

— Рука затекла, — машинально пояснил я и посмотрел на вновь прибывшего.

У поворота, облокотившись пухлым плечиком на скошенный угол, стоял пузатый человечек, нарядный и чистенький: парадный сюртучок был прошит блестками, начищенные пуговицы сверкали, в кудрявой широкой бороде затерялась пара розовых бантиков, сдобное тесто лица аппетитно выступало щёчками и лоснящимся носом, глазки приветливо улыбались, хоть и светились красными звериными зрачками. Он отлепился от стены и, по-мальчишечьи сунув в карманы бархатных штанишек большие пальцы рук, манерно поклонился, щёлкнув каблуками высоких сапог.

— Честь имею, Бэбэлэнц! — представился он.

— Василий, — тихо ответил я и где-то в невидимой нам части лаза тоже пришлёпнул ботинками.

— Ха-ха-ха! — звучно расхохотался человечек, так громко, что я начал опасаться за целостность коридора. Со стенок действительно сорвалась пара камешков и раскатилась между нами. — А ты и правда молодец, хорц! Ничего не боишься! Ха-ха-ха… Хотя застрял ты капитально и весьма безнадежно. Вы, хорцы, всё время вляпываетесь в какие-то мерзкие истории.

— Хорцы? — переспросил я, с трудом скашивая глаза и стараясь не терять из виду подходившего ближе Бэбэлэнца. Если он сделает ещё пару шагов, то мне останется созерцать только его бороду и начищенные пуговицы. — Может, хоны?

— Это у вас там внизу — хоны, — брезгливо надул щечки Бэбэлэнц. — Грольхи так человеков называют. А изначально были хорцы. Хм… Хорцы и хорцы. Это потом они в людей изросли.

— Ладно. Как меня не назови, а вот видишь — застрял! — от духоты и долгого лежания я тяжело воспринимал происходящее. — Помоги, пожалуйста, если можешь: очень нужно наверх.

— Очень? Нужно? — захихикал тот, сверкая красными угольками глаз. — Хорцам всегда что-нибудь очень нужно! А разве гномам нужно то же, что и хорцам?!.. Изгадили наши горы, изрыли, издолбили, изничтожили!

Значит, гном. Ясно. Хотя нет, ничего мне не ясно. Что там я читал про гномов? Маленькие толстые подземные жители (пока похоже), любят золото и драгоценные камни (а кто ж их не любит, хотя мне, пожалуй, одинаково — есть на пальце кольцо или нет… если, конечно, оно не обручальное), помогли Белоснежке и ещё кому-то. А чем я хуже той белокожей девчонки?

— …чтобы Бэбэлэнц, сын Бу-Бэбэлэнца, стал помогать жителям нижних пещер, фу, которые только и способны, что обедать друг другом — дурной вкус! Вот если бы на моём месте оказался мой брат Бэ-Бэбэлэнц, он обязательно бы выцедил из тебя выгоду, а вот если бы… Эц-Бэбэлэнц, тоже мой брат — он бы просто вытащил тебя отсюда. Болван! Позор клана! Бай-Бэбэлэнц всегда говорил, что Эц-Бэбэлэнц должен брать пример с Э-Бэбэлэнца, нашего племянника, а не то Бэ-Бэбэлэнц скажет нашему дедушке Эца-Цацабэбэлэнцу, и тогда… Ууу… Ооо…

Я его не перебивал, впрочем, совершенно не вникая в запутанную структуру семьи Бэбэлэнцов. Наконец, он закончил и торжественно уставился на меня сверху вниз, нависая надо мной выпяченным животом и нижней губой.

— Так может быть стоит позвать сюда этого самого Эца… Буца… Цаца… Бэ… Бэбэлэнца — того, который, всё-таки, способен мне помочь. Несмотря на то, что я хон, или хорц, короче — человек, — я тяжело вздохнул и вопросительно посмотрел на случайного свидетеля моих мучений. Тот продолжал лучезарно улыбаться, сверкая бликами на щеках и пуговицах. На этот раз его улыбка показалась мне жёсткой и отстранённой: он всего-навсего издевался. — В конце концов, может будет веселее меня вытащить из этой западни, если вы хотите развлечений? Со мной явно забавнее, уж поверьте.

В этот момент вдруг забили часы, мелодично и чисто. Бэбэлэнц поспешно и почти виновато прицокнул языком и, похлопав по карману, где, видимо, лежал источник звука, сказал:

— Извините-с, обед! — он нарочито медленно развернулся и удалился во тьму, более уже не оглядываясь.

Гора надо мной была живой и разумной. Большая серьёзная дама, мудрая и неторопливая, она покоилась здесь всегда, по крайней мере, считала, что всегда. Я и не возражал: если столько лежать на одном месте, время может показаться понятием, не заслуживающим внимания.

Ощущение её присутствия пришло не сразу, проступая сквозь пелену отчаянья едва заметными смазанными образами. Кажется, на её покатых боках, где-то там — в недостижимо желанном далеке — разливалась молоком луна. Где-то (отчего же так скрутило горло?) стояла прохладная ночь. Здесь же она была тоже: извечная, плотная, как будто вырезанная из куска мрака с черными изломами внутренних трещин и ходов — бесстрастная каменная ночь. И в этом лоне, способном поглотить всё и вся, возмущая его спокойствие, притаился некто, чуждый этой структуре и смыслу. Я ощущал себя лишним, непонятно зачем оказавшимся в узкой, не по моим меркам скроенной расщелине. Пиджачок-то явно усел, и давно надобен другой… Одиночество здесь было в почёте, и неоткуда ждать внезапной помощи. Я, как ранняя бабочка, вылезал и неблагополучно застрял в подмерзшем коконе, ещё живя и надеясь, что он всё-таки растает и раскроет створки жёсткого капкана — мечтатель!

Гора теперь не давила, не налегала, хоть и держала так же цепко и настойчиво. А если попытаться с ней поговорить? Ведь услышал же меня стол, и у вулфов ведь получилось! А кстати, точно — той далёкой ночью, когда потом собралось вокруг меня племя Яллы, удалось ведь мне стать степью… Так, стоп, не отвлекаться! Интересно, мне к горе как обращаться?

«С уважением, — отозвалось у меня внутри, скорее в сердце, нежели в голове. — Как ты здесь оказалась, букашка? Как странно у тебя светит сердечко. Кто ты?»

Я определённо не знал, что сказать в ответ. Впрочем, этого и не требовалось: её Величество Гора читала в моей душе, как в открытой книге. Я вздохнул и очистил свои мысли от суеты и паники, которой я предавался в последнее время… Где обитает человеческая душа, когда тело, онемевшее тело перестает внятно сообщать разуму о своих границах? В тот момент я ощущал лишь сердце, своё беспокойное непримиримое сердце и фиолетовое сияющее пламя, заполнившее сосуд черепа вместо покинувших его мыслей. Свобода — это абстрактное понятие, применённое в совершенно конкретной несвободной ситуации, когда, наконец, душа перестает биться пленённой птицей о границы телесной клетки. Нет никакой клетки. И никогда не было… А тело… Что тело? Тело — это лишь отпечаток души, слепок её одежд, чьих складок можно коснуться, при этом так и не задев их хозяйку.