Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

— Э-эй, — заволновался я, но дальнейшее произошло слишком стремительно, чтобы добавить ещё хоть что-нибудь. Да и что тут скажешь, если Айт Яэйстри ловко, с прицельной точностью, забросил в открытые пасти драгоценные горошины? В каждую — по одной… Хийс троекратно икнул и поражённо схлопнул челюсти, автоматически прекращая раздачу лекарства. Я дотянулся до фианьюкка и выхватил из его трясущихся рук мешочек. — Стой!

Айт лишь безвольно мотнулся всем телом, качаясь в своих путах, как безжизненный кулёк одежды. Совершённый им героический поступок забрал остатки его и без того уже последних сил.

С Горыновичем же творилось нечто невообразимое: три его головы ярко светились, как новогодние елочные фонарики, бликуя вытаращенными глазами и округлившимися ноздрями (из самой левой плыло искрящееся дыхание), и, судя по всему, свечение сие было заразным, так как стремительно распространялось, перетекая по длинным шеям, гребню, плечам, крыльям… Минута — и под нами переливался великолепный, сияющий ящер, теперь не имевший ничего общего с чешуйчатым зверем, к которому мы успели привыкнуть. Неоновыми радугами взмыли вверх два бывших крыла, рассекая бурю с лёгкостью раскалённых кинжалов. Она почти одушевлённо застонала, затихая где-то на низких октавах, заколыхалась и отступила, смятённо тасуя позиции. И вот уже не бесплотная сила, а тяжёлые грозовые тучи покидали поле боя. Где-то в стороне загудела короткая басовитая нота, давая сигнал к чему-то новому, пока не случившемуся. Змею это было безразлично. Он упивался силой, могуществом и свободой. Ничто более не стояло на нашем пути — не могло, не смело стоять!

— Вперёд!!! — опять завопил Фастгул'х, так светясь глазами, что можно было подумать, что это не хийс, а он проглотил волшебные пилюли. Впрочем, подгонять Горыновича не имело никакого смысла. Он и сам летел на пределах возможного — искрящейся ракетой, метеором! — уносясь прочь, прочь, прочь из лживой страны ловушек и лабиринтов.

Толстая ворсистая бабочка едва уловимо шевельнула пушистыми на солнце крылышками и чуть развернулась ко мне, демонстрируя красивый набор золотых и тёмнофиолетовых разводов. Мо-хо-ло-нел-лооо*… - почему-то мелькнуло в моей голове.

— … их осталось только четыре! — не унимался Фастгул'х. — Четыре пилюли — четыре дня!

— Но он спас наши жизни, — тихо проговорил Зорр, качая теперь единственной головой: как только мы приземлились у подножия башни (её вершина с освещённым окном тут же, взлетев, спряталась в рыхлом облаке), он сразу же — как мне показалось, с облегчением — обернулся человеком.

Айт молчал, задумчиво водя рукой по траве. Тик-так, — качались венчики маленьких колокольчиков, потревоженные тонкими пальцами. Тик… Так… Так-так… Так. Всё так.

— Он сделал то, что сделал, — вздохнув, добавил я, не удержался и тоже вытянул руку, в свою очередь дотронувшись до разноцветных крылышек разомлевшей на солнце бабочки. Та недовольно схлопнулась, но улетать поленилась. — К тому же, мы ведь почти что на месте. Башня-то — вот она! — и я похлопал по прохладным камням за своей спиной. — Ведь долетели, а?!

— Ага! — ухмыльнулся Горынович. — Доскакали, допрыгали, домчались. А дверки-то и нету! — он демонстративно осмотрелся вокруг, без задержки скользя взглядом по однообразной, плавно закруглявшейся стене. Я вздохнул: что ж, он был прав, правее некуда. Мы уже три раза, по очереди и вместе, обошли основание башни, но так и не отыскали в неё вход. Даже наверх слетали (я верхом на хийсе), тщательно исследуя её по спирали — ничего! Светящееся окно на самом верху?.. Как не бывало! Вместо крыши — огромный валун, глухой и невозмутимый, будто венчавший обычную скалу, а не загадочную неприступную постройку. Плечом его поддеть, что ли?

— Крушить бессмысленно! — обстоятельно, по-взрослому спокойно сказал Фастгул'х. — Это и Иичену понятно. Думаю, что и нору копать, подлезая снизу, тоже не получится. Может, кто-нибудь волшебные слова знает? — и он с надеждой поглядел почему-то на меня.

— Волшебные слова — это хорошо! Это очень хорошо! — закопошился Враххильдорст. — Действительно! Ну-ка, кто чего помнит про входы и выходы? — и, не дожидаясь ответа, он стал что-то чертить на ближайшем к нему камне. Рядом озадаченно хмурился фианьюкк. Зорр хмыкнул, но тоже придвинулся поближе. Из-за его спины, вытягивая длинную шею и любопытно моргая, заглядывал иич.

Я откинулся назад, прикрыл глаза и задумался, ощущая затылком отчуждённую непримиримость башни. Сим-сим, откройся?.. Избушка, избушка, повернись к лесу задом, а ко мне… дверкой? Тук-тук, это я, почтальон Печкин, принёс записку для вашего мальчика?.. Я неожиданно рассмеялся. На меня никто не обратил внимания, только фиолетовая бабочка, суматошно мелькая крылышками всё-таки унеслась прочь. На груди, наливаясь тяжестью и теплом, у самого моего сердца дрогнула королевская печать. Тук-тук… Моё сердце ответило ей, ускоряясь, будто барабаня в невидимую дверь.

Двери, двери, бесконечная вереница дверей… У меня всегда были с ними проблемы. Вечная путаница и неразбериха. Какая из них — та, а какая — не та? Та — не та, эта — не эта. Открывать или не открывать. Входить или не входить. Быть или не быть, в конце концов… Мысли, как надоедливые мухи, роились и докучали, мешая сосредоточиться. Память — исполнительная секретарша — подсовывала и подсовывала изображения, на мой взгляд, уж чересчур ярко воспроизводя цвет, фактуру, скрип и хлопанья, детали ручек и петель, разноцветные стёкла и рассохшуюся фанеру, — нет, даже не изображения, а ощущения дверей моей недолгой, но насыщенной жизни.

Помню, мне было лет пять, когда моя собственная дверь стала моим наказанием, как, впрочем, и спасением. Долгими бессонными ночами, плотно закрыв шторы, забаррикадировавшись стулом и закрывшись с головой одеялом, я старательно и безнадёжно, с художественным совершенством, доведённым до абсурда, несовместимым с моим нежным возрастом, представлял во всех кошмарных подробностях своего личного Буку — изысканно жестокого и беспощадного, выжидавшего за этим единственным хлипким препятствием. При этом моё сердце — моё юное впечатлительное сердечко — изнывало непомерной, старческой, всезнающей тоской и ужасом перед так каждый раз и неслучающимся событием. Прямо как сейчас — ну, что же оно опять застыло на месте, притаившись где-то поблизости? (Это я о грядущем, а не о страшилке, давно забытом и сосланном на пыльный чердак моего подсознания). Двери, двери, двери… Белые, чёрные, цветные, деревянные. Розовая с приколотой голубой запиской, тяжёлая дубовая с прибитой на ней подковой, безликая школьная или наоборот — самодовольно кричащая, позолоченная, с вывеской «Вход строго ограничен», мелодично отсчитывающая прошедших сквозь неё посетителей… Множество и множество проёмов, вычерченных и вырезанных дыр, соединяющих разные миры, несовместимые пространства комнаты и улицы, прохладу ванной и духоту коридора, уличную метель и мигающую камином гостиную — все эти двери скрывали какую-то загадку, — да-да! — тайну проникновения из одного в другое, отсюда туда, туда и опять обратно. И вот теперь наше «здесь» никак не хотело стать потусторонним «там». Я точно знал, что мы сидим совсем рядом, очень-очень близко. Близко от того, что мы так долго искали. Я это чувствовал, мне и глаза открывать было не надо. А чего на неё смотреть-то? Дверь как дверь, ничего особенного… ничего… особенного… кстати, похожа на калитку в соседском яблоневом саду, такая же потемневшая от дождя и ветра, на верхней перекладине вбит гвоздь (да, точно гвоздь, я ещё как-то куртку об него порвал), на нём старый ржавый ключ от давно потерянного замка, по бороздке ключа неторопливо шествует неправильная божья коровка, у которой всё наоборот: красные пятнышки на чёрных крылышках, а не привычные чёрные на привычных красных…