Елена Дорошкевич - Крик дафэна [СИ с издательской обложкой]

— А я слышал обратное.

— Так или нет, — улыбнулся Ушранш, — неважно, потому что уже через пару минут ты узнаешь это на собственном опыте. И даже если это не так — ты получишь неоценимый подарок, ибо ты — не простой человек: это-то я увидел сразу, и то, что скрыто в тебе, обязательно проявится.

— А какой я человек? У меня на лбу, что ли, написано о моей непростоте? — я с опаской взирал на стоявший передо мной напиток.

— Ты слишком много спрашиваешь! — поморщился кайшр. — Пей, и тогда я отвечу на все твои вопросы. Если они у тебя ещё останутся.

— А он обязательно должен выглядеть так несимпатично? — я покосился на чашу, начинавшую источать тонкий, чуть кисловатый запах. Не люблю кислое, да и шепчущий песок не советовал. Или он предупреждал о другой опасности?

— Ну-ну, — иронично приподнял брови хозяин и чуть слышно добавил: — Сколь верёвочке не вейся, всё равно…

— Что?

— Хорошо! — громко бросил Ушранш и решительно направился к шкафу. — Вкус абрикосов, надеюсь, тебя устроит?

Хлопнули дверцы, и я остался наедине с дымящейся чашей. Почему он выбрал именно абрикосы? Будто знал, что я их с детства люблю.

Ну что, шепчущий доброжелатель, что теперь ты мне посоветуешь? Я наклонился над прозрачной столешницей. Сад упрямо оставался безучастным.

Пить или не пить? Верить или не верить? Быть осторожным или послать сомнения к чоттам и рискнуть? Правда или обман? Я напряжённо глянул в сторону ушедшего Ушранша. Старая привычка опасаться злого и коварного Кощея Бессмертного мешала сосредоточиться, пусть в этой реальности он оказался и не таким кошмарным, как его описывали в сказках. Но дело, наверное, даже и не в нём. Вот если б была возможность хоть как-то проверить эту подозрительную коричневую бяку, преподнесенную мне как чудесную панацею? Не печать же, право слово, туда макать?.. Руки сами собой зашарили по карманам. Жемчужина! Конечно же! Как говорила дэльфайса, она способна определять отравленные жидкости? Вот сейчас и проэкспериментируем! Я выудил жемчужину из кармана, поднёс к чаше и задумался, — вроде бы нужно бросить ее в воду: коль почернеет, значит, яд! — покрутил немного, вздохнул и разжал пальцы. Продолговатое драгоценное тельце упало в чашу, булькнуло, чуть задержалось на поверхности и вдруг, засветившись пронзительно розовым, пошло ко дну, по пути разваливаясь на отдельные крупинки. Миг — и жемчужины не стало.

И что бы это могло значить, а?

Я потрясённо молчал. Ещё одна моя спутница перестала существовать. Хотя нет, не совсем перестала… Я, наконец, сделал вдох. В растворённом виде она, так или иначе, присутствовала в чаше. Теперь, хотя бы из упрямства, я решил осушить её до дна — розовый цвет, в конце концов, не чёрный.

Хлопнули дверцы шкафа.

— Заждался? — ко мне широкими шагами подошёл Ушранш. — Сейчас будет тебе солс, достойный королей. Даром, что абрикосовый.

Он прищёлкнул пальцами и всыпал в напиток несколько оранжевых крупинок. Жидкость забурлила, помутнела и окрасилась в ржавый цвет. Сладко запахло курагой.

Я улыбнулся, быстро протянул руку, схватил чашу и одним махом, как стакан водки, влил в себя её содержимое. Вдохнул, занюхал рукавом и хлопнул чашу об пол — на счастье! Последнее, что я успел увидеть, было внимательное, заинтересованное лицо Оллисса Ушранша.

Пол неожиданно встал дыбом, ринулся на меня и со всей силы треснул по лбу.

Пахнет влажной землёй и опавшими перезрелыми абрикосами. Они повсюду: в каждой ямке, в траве, под корнями, под каждым листом лопуха таится рыже-коричневый измятый плод. Иногда они скатываются в кучи или заполняют собой целые пространства, сладкими заплатами пятная зелёную лужайку садового лабиринта.

— Васенька, беги сюда! Здесь они самые вкусные! — Динни спрыгивает сверху, ловко цепляясь за ветку. Садится рядом, со смехом высыпая мне прямо на колени оранжевые бархатные абрикосы. — Кушай, малыш! Вырастешь большим, сильным и таким же сочно-рыжим!

Я что-то отвечаю и цепляюсь за ласкающую меня руку, прижимаясь к ладони веснушчатой щекой.

— Нет, нет, Васёк, обниматься уже хватит! — хохочет Динни, мягко освобождая пальцы. — Нет, нет, ты же большой мальчик.

Ты же большой мальчик! — повторяет мне она, когда я сижу с разбитым носом и огромным расплывающимся синяком под глазом; другие — тоже мальчики и тоже, наверное, большие — давно убежали, бросив меня и недомученного щенка… Мальчик не должен показывать свой страх, — говорит мне она, когда я в пятый раз подхожу к краю вышки и потом, всё-таки, прыгаю вниз… Ты уже взрослый, почти мужчина, — когда с трудом приходится просить прощения, терпеть, не обращать внимания, или наоборот — из последних сил доделывать задуманное… Ты уже взрослый. Я что-то отвечаю ей каждый раз, и мой «голос», меняя тембр и интонации, возражает, соглашается, недоумевает, раздумывает и любит. Да-да, любит, впитывая каждую её черту, каждую деталь её удивительнейшего облика, такого недоступного и прекрасного, близкого и далёкого: улыбка, глаза, рука, поправляющая волосы… Её волосы завораживают меня. Светлая река, льющаяся по спине и ниспадающая до колен, — в лесу Динни всегда распускает свои косы, — притягивает мой взгляд подобно магниту. Вот она идёт по тропинке передо мной, гордо неся своё струящееся богатство, и мне очень хочется протянуть руку и коснуться хотя бы вон той пляшущей на ветру пряди. Девушка впереди меня оборачивается и грозит мне пальцем, — нет! — смеётся, лукаво наклоняя голову, и вдруг призывно пускается в бег. Догоняй!.. И я устремляюсь следом. Догоняю и подхватываю её на руки, на крепкие мужские руки. Она всё ещё смеётся, теперь уже гортанно, с воркующей истомой, с нежностью. Мы падаем в траву и катимся, оборачиваясь шлейфом теперь почему-то рыжих волос. Она оказывается сверху и победно улыбается, щурясь от полуденного солнца. Это не Динни. Ведь у этой девушки такие же яркие кудри, как у меня, и она очень напоминает мою прапрапра… прабабушку — Лаас Агфайю? Теперь я смотрю на целующуюся пару как будто со стороны: черноволосый мужчина очень настойчив и любит женщину гораздо больше, чем она его. Нет, она его вообще не любит! Это заметно и почти неприятно. Дальнейшие события мелькают, как быстрые росчерки — поразительно быстро, умопомрачительно, слишком живо, бесконечно, изнуряюще… Плачет брошенный ребёнок. Холод. Ночь. Идёт дождь. Ругается пьяный лесничий, пытающийся забыть сбежавшую жену. Тоска. Последняя бутылка… Задумчиво бредёт домой уставшая после работы женщина — моя мать? Чужая?.. Видения ускоряются, сменяясь одно другим: люди, чувства, комнаты, реки, снегопад, переходящий в оттепель, ветер, ветер, ветер, голоса. Я вижу хрустящую от засухи просеку, порванную пустую паутину, весь огромный Солнцевский заповедник и в нём каждую травинку в отдельности, вечерний танец дриад, вымаливающих небесный ливень, умирающих дараинов и голодных тощих коров на пустыре. Вижу жаркий пластилиновый асфальт на моей улице и цепочку свежих следов на нём, толстую тётю Соню, торгующую на углу мороженым, понурую очередь за сахаром и колбасой, детей, машины, кусты акации в незнакомом городе, бегущий табун лошадей, оставляющий за собой непроницаемое облако пыли. Вижу тоску в глазах нашего бывшего преподавателя Самуила Евграфьевича, уставшего слушать дураков и лентяев и почившего от инфаркта десять лет назад. Я перестаю осознавать, где же есть я , так как чувствую и сопереживаю каждому в отдельности и всем сразу. Я потерян и нетерпелив. Я снова ищу Динни. Её черты неистребимы и вездесущи. Они везде: переливаются и искрятся в вечерней золотой волне океана и в золотистой шкурке умывающегося кота, они в соразмерной законченности пирамид и в гибкой линии постоянно обновляющегося берега, они проносятся отблесками во вдохновенных лицах влюблённых и иногда проступают мудрой завершённостью в остановившихся глазах старух. Я вижу бесконечное число глаз рядом с собой: они смотрят в меня, и я смотрю через них. Я вижу города и людскую суету в их чревах, боль, страх, короткую вспышку счастья, гнев, вожделение, влюблённость и снова суету, суету, суету. Сюда Диллинь нисходит реже, и человеческое одиночество нестерпимо, как и невысказанные мольбы о помощи. Неожиданно вижу своё собственное рождение и опять ощущаю несправедливую боль походя перерезанной пуповины — снова обречён на жизнь, пойман в грубый капкан действительности? Влажные виски матери источают усталость и великую любовь. Я в смятении от полной беспомощности и ещё непотерянного знания, исчезающего с каждой минутой моей проживаемой новой жизни… Испугался и очнулся в дремучем лесу — один, замёрзший и бестолковый. Мама?! Хочу домой!.. Мне жалко себя, и я посылаю малышу всю свою теплоту и обещание надежды, которые вдруг зажигаются ясными порхающими огоньками. Огни вспыхивают около детского лица, танцуют, и слёзы высыхают сами собой. Танцующие путеводные огни, созданные одним лишь моим намерением… Вижу огромное дупло с мягкой сухой трухой внутри и привожу ребёнка туда. Спи, малыш. Спи! Как тихо в чаще… Аромат сирени после грозы. Я, наконец, чувствую рядом присутствие Динни и обращаю к ней всю свою любовь. Приди! Найди и спаси меня!!! Прошу тебя, приди! Мы встретимся с тобой в прошлом, мы встретимся с тобой и в будущем! Я дафэн, я вернулся, потому что ты можешь пройти мимо и никогда не встретить рыжего малыша, свернувшегося тёплым комочком в глубине дерева. Я вернулся и буду возвращаться вновь и вновь, лишь бы ты прикоснулась к моей кудрявой голове, взяла бы меня на руки… Бельчонок! Ты зачем забрался в дупло? — говоришь мне ты, и я, наконец, встречаюсь с тобой глазами. Я вижу своё лицо и вижу твоё лицо… Великий Лес! То, для чего я здесь — свершилось! Нет сил терпеть то огромное счастье, которое охватывает меня, и я плáчу навзрыд, сотрясаясь в твоих объятиях, утопая в них и возрождаясь. Душа моя окончательно наполняется, и я устремляюсь вверх, вверх, вверх — куда-то в немыслимое сияние, в то таинственное, неописуемое нечто, которому люди дали такое великое множество имён, и всё впустую, ибо ни одно имя не способно отразить его величие… Я чувствую бесконечное преклонение. Я чувствую бесконечную боль, но она уже не выжигает меня изнутри, являясь естественным уравновешивающим дополнением меня самого. Моя память подобна книге, вдруг рассыпавшейся на полу множеством страниц. Я беру их в руки — они пронумерованы и идут в чёткой последовательности, которая теперь не имеет значения. Я знаю всю книгу наизусть, и я волен читать её в любом невообразимом порядке: с конца или с середины, сверху вниз или по диагонали — это больше не важно. Более того, я уверен, что если я захочу, то мне будет дозволено вписывать новые страницы и вычёркивать старые. Но я не хочу.