Анна Удьярова - История Смотрителя Маяка и одного мира

Днём Форин ещё ходил в рыбацкий посёлок, а сейчас прилив уже превратил скалу, на которой возвышался Маяк, в остров на ближайший дигет. Смотритель принёс с берега запас хлеба, белого козьего сыра и кислого варенья из зеленики, которые жители посёлка давали ему за то, что он писал и переводил им письма и торговые грамоты на разных языках Шестистороннего и Синтийской Республики. Воду Смотритель собирал во время частых дождей: на галерее были пристроены большие деревянные бочки, так что его чай всегда отдавал деревом, словно старое вино, и морем.

Когда был высокий прилив и волны с грохотом разбивались о камни внизу маячной башни, легко можно было представить себя на корабле. И Форин невольно вспоминал, как он путешествовал на фрегате Просперо Костина семь лет назад — и после этого ни одной ночи не провёл на берегу.

Незаметно скользнув в реальнейшее, Форин смотрел, как белеют на горизонте паруса. Тёплый уютный свет ламп, наполнявший башню Маяка, будто гостиную в доме где-нибудь в Тар-Кахоле, мечом разрезал чёрное небо за пределами башни. Там свет Маяка становился величественным и неукротимым, одновременно трепетным и ярким, как свет звёзд в весеннем небе после дождя. Каждый, кто видел его, обретал надежду и веру в невозможное. Невидимый днями реальности, этот свет, как любая достаточно сильная мечта, был более реален, чем целый берег, каждая песчинка которого была законченным произведением неоспоримой материи…

Сначала Смотритель увидел тень на стене — и уже тогда понял, что ничего хорошего можно не ждать. Тем не менее он, как всегда в таких случаях, испытал неистребимый человеческий трепет от присутствия того, кто пожаловал к нему в гости.

— У тебя теперь есть тень? — произнёс Форин, оборачиваясь к заслонявшему свет.

— Да, — ответил бледный, уставший и невыразительный человек средних лет с неожиданно очаровательной улыбкой, — решил прихватить её с собой. Извини за вторжение.

Форин тоже улыбнулся, давая понять, что оценил великодушную манеру своего гостя, который легко мог бы ворваться весенним штормом, блуждающей молнией или умирающей птицей.

— Хочешь чаю? — продолжая игру, предложил Форин. — Правда, он здесь больше напоминает отвар листьев бузины, который мы пили в детстве, когда запретили торговлю с Синтийской Республикой.

Смотрителю давно не приходилось оказываться в чужом реальнейшем. Он уже отвык от этого ощущения, похожего на попытки читать вслух при ураганном ветре. Надо было освежить в памяти ту часть сознания, которая отвечала за подчинение обстоятельствам.

Поздний гость улыбнулся и сказал:

— Если ты не против, я предложил бы кофе. Думаю, поблизости вряд ли можно найти тот, который не оказался бы какими-нибудь жареными корнями.

Форин скривился: действительно, кофе здесь был в дефиците. А его собственный тар-кахольский запас растаял ещё в первый месяц. Вспомнив, какой кофе подают в столичной «Кофейной соне», он не смог отказаться.

Едва Смотритель кивнул, на деревянном столе, за которым он наблюдал свечение ламп, возникли две чашки, и запах не оставлял ни малейшего сомнения в их содержимом — даже сами чашки были такими же, как тогда, когда он последний раз был в «Кофейной соне». «Продался за чашку кофе», — грустно подумал Форин, но это нисколько не помешало ему насладиться напитком.

На галерее был только один табурет — нарочно без спинки и ужасно неудобный, чтобы не заснуть, поддерживая длинными, похожими на вечность осенними ночами огонь в лампах. Поэтому гость взял свою чашку и забрался на высокий каменный подоконник, что придало ему какой-то мальчишеский вид.

— Уютно тут у тебя, — задумчиво отметил он. — Идеально, я бы даже сказал.

Смотритель напряжённо взглянул на своего собеседника: «Уж не затем ли ты явился, чтобы лишить меня этого?» И вспомнил, как они встретились в первый раз, когда Форин был ещё совсем молодым, а мир казался ему утекающим сквозь пальцы песком, который нужно во что бы то ни стало удержать. Сейчас он уже приспособился к тому миру, что существовал за пределами его головы, — выдумав для этого множество разных уловок, — а тогда это непонимание ещё вставало перед ним непреодолимой чёрной стеной, как только он решался сделать шаг в любом направлении. Разбив нос и лоб об эту стену, но не сумев понять мир, он решил научиться им управлять. Так и сказал тогда Мастеру Всего, впервые оказавшись в реальнейшем: «Я хочу управлять миром!» Мастер засмеялся и ответил: «Ну, будь по-твоему». Знай Форин тогда, что всё так обернётся — был бы поосторожнее с выражениями. Но никто ему не объяснил, как себя вести в реальнейшем. В реальности, по крайней мере, родители хотя бы пытаются объяснить ребёнку, как ему теперь жить в этом непонятном пространстве. Впрочем, своих родителей Форин тоже никогда не знал…

Мастер Всего внимательно смотрел из-за своей чашки. Он легко мог читать мысли в реальнейшем, но никогда этого не делал. «Мысли — как ветер, — говорил он. — Они создают волны на поверхности, но ничего не меняют на глубине». Слова он, как ни странно, почитал чуть больше. «Великодушие требует от нас, чтобы мы принимали то, что человек говорит, выбросив закопчённое стёклышко своих сомнений и домыслов».

— Что-то неладное творится в Королевстве, — вздохнул гость, аккуратно ставя чашку на каменный подоконник. — Люди не хотят быть счастливыми. И я не знаю, что им ещё нужно.

Форин усмехнулся:

— Значит, не всё в твоей власти?

— Не всё, — грустно кивнул Мастер Всего. — Вот, например, придумали себе Смерть — и никуда теперь от неё не деться. Может быть, и меня скоро найдёт.

Смотритель удивлённо уставился на собеседника.

— А что будет… со Всем? — тихо произнёс он.

— Беспокоишься? — усмехнулся Мастер Всего. — Чувствуешь ответственность?

Форин раздражённо передёрнул плечами.

— Нет, с чего мне. Так, любопытствую. Людям свойственно.

— Ну-ну, не сердись, — улыбнулся гость. — Я и сам не знаю — я ведь не умирал пока. Может, и ничего не изменится. А может, и Всё исчезнет.

Смотритель кивнул и забросил взгляд на горизонт — туда, где в свете луны сияли белые паруса.

— А твоя семья? — спросил Форин, и сам удивился своему вопросу.

Никогда его не интересовали чужие семьи. Да и какие-либо вообще семьи. Собрание святых людей, которые принимают тебя таким-какой-ты-есть (будь благодарен!), которые тебя понимают (да-да, ты ведь не силлогизм Олдеша) или ещё того страшнее — любят (а нужно ли тебе это — кому интересно?). Улица в твоих глазах вдруг разбивается на много-много разноцветных кусочков, которые забивают нос и рот так, что невозможно дышать, а они говорят своё «успокойся» — и ты понимаешь, что не успокоишься уже никогда…