Анна Удьярова - История Смотрителя Маяка и одного мира

— Дорогие друзья, — произнёс Грави, когда они вошли в комнату, напоминающую небогатую школьную библиотеку, — позвольте представить вам наших новых гостей…

Великий Врачеватель остановился, почувствовав, что в углах библиотеки собирается самая настоящая буря. Обычно ничего такого в его реальнейшем не происходило. Гадать, в чём дело, было излишне: девочка-поэтесса и Мастер Слов уставились друг на друга так, что удивительно ещё, как не засверкали молнии.

Мастер Слов как раз пытался сочинить новое стихотворение — и ничего не получалось, как всегда, — когда увидел эти буквы на стенах и понял, что идёт она . Её реальнейшее было неповторимо и прекрасно, но другим поэтам в нём не было места, поэтому Верлин почувствовал, как последние слова утекают из его сознания, словно вода залива Сольар в отлив.

— Прекратите! — прогремел голос Айл-врачевателя. — Оставьте эти ваши поединки для развлечения скучающей публики и птичников!

Стены библиотеки чуть пошатнулись под взглядом Грави, и с них, как осенние листья на ветру, опали чёрные буквы, съёжились на полу пеплом и тут же развеялись в воздухе, оставляя только отвратительный запах жжёной бумаги. Всё остальное было привычным реальнейшим Дома Радости.

— Не вздумайте устраивать что-либо подобное здесь, — устало и тихо пригрозил Грави, — иначе ветер перепутает все слова, и вам долго придётся их собирать, чтобы сочинить хоть один стишок про кошку на окошке.

Мастер Слов улыбнулся своей кривоватой улыбкой белой маски:

— Не беспокойтесь, Айл-врачеватель, мы ведь с Корой старые друзья. Всё будет в порядке.

— Я надеюсь, — кивнул Грави. — В таком случае ты и покажи нашим гостям всё, что они пожелают видеть, но сейчас, наверное, лучше всего — свободные комнаты для сна. А я, пожалуй, пойду. Очень устал сегодня. Кстати, Морео, как ты, уже освоился? — спросил Грави у Кошачьего Бога, который неподвижно сидел в одном из углов с книгой в руках.

— Да, вполне, Айл-врачеватель. Здесь у вас отличная библиотека, — глухо отозвался он.

Грави задумчиво кивнул и вышел. Стены и шкафы с книгами тут же стали снова покрываться маленькими чёрными едва различимыми буквами.

Кроме Верлина и Морео за столом с зелёной лампой сидела Долора. Она, не отрываясь, смотрела только на Тэлли.

— Подойди сюда, — вдруг сказала ей Мастер Скорби, словно увидев её в первый раз, не обращая никакого внимания на остальных.

Тэлли подошла и села рядом с Долорой, которая молча продолжила смотреть ей в лицо, как будто читая в нём что-то очень важное.

— Рад тебя видеть, Кора, — тихо сказал Верлин. — Здесь ты в безопасности.

Кора кивнула и задумчиво прошлась вдоль книжного шкафа, разглядывая потрёпанные корешки книг. Она заметила, что книги меняют свои названия, поэтому, чтобы взять нужную, следовало смотреть очень внимательно и выбрать подходящий момент. Зато в такой скромной по размерам библиотеке умещалось, вероятно, немало всего.

Сорел один остался стоять у входа. Ему было неуютно, как будто он снова оказался в «Поэтиксе» в Тёмном городе перед своим выступлением, а когда Мастер Слов взглянул на него — то ли насмешливо, то ли презрительно, — он вдруг почувствовал острую неприязнь к этому самодовольному поэту, который так изводит Кору.

В реальнейшем Верлин легко почувствовал настроение молодого поэта — вязкую чёрную, похожую на смолу жидкость, разлитую по полу и липнущую к подошвам ботинок. Мастер Слов довольно оскалился: ему и самому хотелось поквитаться за то, что этот наглый юнец был свидетелем его поражения в «Поэтиксе», — и уже его собственная ненависть стала стекать по стенам густой чёрной краской.

— Слышал, ты любишь классическую форму, мастерски подбираешь рифмы и держишь размер. Это хорошо. Это всегда располагает публику, — вкрадчиво произнёс Верлин, наступая.

— Разумеется, тем, кто считает это устаревшим и скучным, приходится выкручиваться и бесконечно ныть и жаловаться, чтобы больше походить на поэтов, — вздёрнул подбородок Сорел.

— Ну да, конечно, ты ведь у нас Солнечный Сорел, протеже самой Коры Лапис! Цветочки-лепесточки, ладья луны, весна, и лето, и любовь — что ещё нужно, чтобы прослыть поэтом? — усмехнулся Верлин.

Теперь они остались в комнате вдвоём. Шкафы с книгами тоже исчезли, смола залила весь пол и была уже по щиколотку.

— Поэзия вокруг, но нынче только тот,

кто видит лишь себя, поэтом может думать

назваться — потому что у господ

ценителей на то свои причуды.

Но я так не хочу, не буду потакать

любителям поплакаться в подушку.

Пусть даже мастера себя ведут,

как малыши, сломавшие игрушки.

Кузнечики в траве и птицы в облаках,

всё остальное — вздор, нытьё и слякоть.

Не надо быть поэтом для того,

чтоб жизнь свою заранее оплакать.

— Вот оно что, дружок! — рассмеялся Верлин, хотя на мгновение стены комнаты, как будто занавес на сцене, дрогнули и разошлись, а за ними открылся чудесный летний луг и яркое голубое небо с лениво проплывающими облаками. — Ты что-то слишком серьёзен. Мы, любители чёрного стиха, конечно, не можем похвастаться такой серьёзностью. Ты помнишь детский стишок про тёмное королевство?

— В одном тёмном-претёмном городе

тёмного-тёмного королевства,

в тёмном-претёмном доме

с тёмной тюрьмой по соседству

живут тёмные-тёмные люди

пьют тёмную-тёмную кровь,

темнят и морочат друг другу

светлые-светлые головы.

Сорел покачал головой: такого детского стишка он не помнил, потому что его не существовало. Разумеется, Верлин его только что выдумал.

— Но ты, конечно, думаешь, что весь этот мир принадлежит тебе, и ты можешь свободно черпать из него прекрасные поэтические образы, осязаемые и ёмкие, как сама природа? Что же, счастливое заблуждение юности. Так зачем, ты говоришь, ты пришёл сюда с Корой — тебя ведь никто не разыскивает? — невозмутимо спросил Мастер Слов, но темнота, превратившая пол в бездну, не оставляла никаких сомнений в его истинных намерениях.

Первая гневная решимость пролилась, как вода из разбитого кувшина, без следа, и Сорел растерянно оглянулся — и, конечно, не увидел рядом никого. Только в углу из темноты поднималось, карабкаясь по стене, какое-то существо: оно, казалось, целиком состояло из зыбкого мрака, ежесекундно меняющего свою форму. Существо стремительно росло и приобретало очертания человека, длинные и тонкие руки и ноги которого, казалось, увязли в темноте пола и стен, а огромная уродливая голова беспорядочно и часто болталась, как иногда бывает со стариками.

Сорел с усилием отвёл взгляд от этой жуткой картины и глубоко вздохнул, стараясь унять бешеный стук сердца. Но тёмное дрожащее существо всё так же стояло у него перед глазами.