Петр Ингвин - Зимопись. Книга вторая. Как я был волком [СИ]

— Только не вмешивайся, Чапа, прошу!

Я не мог. Но от меня ничего не зависело. Непоправимое надвигалось неотвратимо, как тьма поздним вечером. Кто я такой, чтобы бороться с ночью?

— Отвернись! — донесся последний крик души, и Тома сама двинулась навстречу неизбежному.

Ее конечности едва переставлялись, на тело навалилась многотонная тяжесть. С неимоверным трудом дались ей эти несколько шагов. За полметра до грозно замершего вожака она остановилась.

Он сам сделал последний шаг. Свалявшаяся косматая грива свисала до земли, неведомым образом не мешая движениям. Мощно курчавились грудь и живот. В провалах под нависшими надбровными дугами темнел обездвиживающий взор. Жертва и хищник, Тома и вожак оказались лицом к лицу. Нет, обескровленным белым лицом — к звериной морде, не несшей в себе ничего человеческого. Вскинув голову, Томе можно было заглянуть судьбе в похрустывавшие костями надежд ледяные зрачки. Но она смотрела вниз. Если вообще куда-то смотрела. Ее макушка оказалась под подбородком многократно превышавшей ее в размерах волосатой махины.

Неимоверная ручища оторвалась от пола и резко дернула девушку за загривок, запрокидывая голову назад, а глаза — вверх. В этих глазах читались ужас, слабость и вызванное невозможностью что-либо сделать повиновение. Упиваясь прочитанным, вожак взревел, могучие руки бросили девушку наземь, к ногам. Неописуемый рык торжества сотряс своды пещеры.

Томино лицо безуспешно прятало от меня влагу в глазах.

— Прошу, не смотри, я делаю это ради нас…

Не отступит, черт бы ее подрал. Тьфу, нельзя чертыхаться. В сердцах слетевшее с языка часто сбывается.

Застыв в унизительной раскоряченности, Тома выказала вождю абсолютную покорность. Отстраненное смирение перед иссушающим и вытягивающим волю необратимым постепенно овладевало ею. Перед тем, чего не миновать.

Не будь меня, ей было бы легче.

— Ну отвернись же! — из последних сил взмолилась Тома. Слезы едва сдерживались.

— Грррр! — озлился вожак на неправильные звуки.

Тома заткнулась.

Меня словно загипнотизировали. Недопускаемое даже в мыслях из расплывчато-возможного превратилось в кошмарное настоящее. Оно, это настоящее, смотрело на девушку как паук на завязшую мошку. Лапы у него были громадны, взор голоден, зловещая ухмылка — парализующа. Мысли — неуправляемы. Надвинувшееся тело — необозримо. Зрачки резали по живому, словно фантастические бластеры. Их острые лучи прожигали в коже дымящиеся дыры.

Тома не шевелилась. Руки и ноги словно отказали. Она будто склонилась к роднику напиться, понуро и нежеланно. Время остановилось, и, обойдя по кругу, встали у ее растопыренных голеней два жилистых столба — крепких, мощных, толстых, волосатых, перекрученных вздутыми канатами мышц. Как не обработанные резцом мастера каменные колонны, уходящие в небеса со своих корявых оснований, сливались они там, наверху, в единое целое — столь же непоправимо страшное и огромное.

Дикий зверь в человеческом облике знал, что имеет право, и что его право — неотъемлемо. Он — вожак. Тома — всего лишь самка, одна из многих, которую он изволил выбрать. Чувственная жертва, законная добыча.

Сумасшедшая мысль воткнулась мне в мозг: а ведь Тома не только жертва. Не только проигравшая сторона. Она, как дико ни звучит, победительница в лихом жизненном заезде, на полкорпуса обошедшая соперниц. Тома победила их всех, получив в награду самого сильного, самого лучшего, самого главного. Его выбор — ее честный выигрыш. Она может получить заработанный приз с полным основанием, заплатив за обладание должную цену.

Из грязи в князи. Вот чему так радовалась Пиявка. Вот почему сейчас из ее угла несется разгневанный плач. Отринутая женщина, проигравшая мелкой выскочке.

Если после всего вожак сделает новенькую постоянной спутницей, ей придется в ежедневных боях доказывать свое соответствие случайно доставшемуся высокому положению. Ей — это Томе, увы. Так что ее непредставимая жертва — только начало больших неприятностей.

А Тома ждала. Не шевелясь. Безмолвно. Покорно. Отринув сомнения, с окаменевшим лицом утопала в опустошенности, умирала в маятнике чувств, что шарахался от опаски, скатывалась в ужас — до бесконечной ненависти. А через секунду воскресала в безбашенном кураже от собственной решимости, пылая в восторге бесшабашного отчаяния, когда на все плевать и будь, что будет. Душой, телом, нервами, всем своим существом собравшись в одну заветную точку, она приготовилась к безумию грядущего. К ней, готовой на все, вдруг пришло чувство, подобное религиозному экстазу, что освобождает от принятия собственных решений. Этакое растворение в чужих желаниях. Подчиненная чужой воле по своей воле, она почувствовала себя неодушевленным предметом. Вещью. Инструментом в чужих руках.

Невозможно поверить, но свершившийся переход в разряд неодушевленности принес с собой великую свободу — безоговорочную, небывалую. Свободу и… вожделение, вдруг прорвавшееся наружу в позе, в мимике и закатившихся глазах. Словно первое на ниточке вытянуло за собой второе — паровозиком, где локомотив полной самоотдачи сцеплен с последующими вагончиками освобождения, жажды повиновения, страстного желания подарить радость и, наконец, получить ее. И такой поезд идет вперед только в правильно подобранном полном составе. Все остальное перестало существовать, размылось, исчезло, как сон во сне. Томино лицо изменилось до неузнаваемости. Охваченная сразу жаром и ознобом, девушка выгнулась дикой кошкой. Изо рта вырвался звук — жадный, нечеловеческий. Горловой рык перешел в глухой утробный, прорвавшийся из самых недр. Взмокший лоб опустился на холодный камень пола.

Клещи звериных пальцев смяли сгущенное молоко ягодиц. А мои пальцы лихорадочно разматывали пращу. А пальцы вожака сжались крепче, драконьи когти впились — будто проткнули сочную мякоть, как вилы копну свежескошенного сена. Дрожащая Тома вскинула голову, не открывая глаз. Лицо пылало. Грудь вздымалась. Кожа вскипала пупырышками, шла волнами, а волосики на ней, где имелись, вставали дыбом. Боже, и это Тома. Та самая Тома, с которой в далеком детстве сидели на соседних горшках. С которой делили радости и невзгоды от первых детских до дерзко-взрослых последних, проходя вместе огонь, воду и медные трубы. Оказалось, что я совсем не знаю ее.

Самое паршивое — опомнившись, она не простит произошедшего ни себе, ни мне.

Рука подобрала подходящий камешек и приготовила еще один. Я спешил. Невыносимое зрелище туманило мозг, опуская его в сгустившиеся вязкие сумерки.

— Я берегу честь и репутацию, ведь потом они сберегут меня, — поднимаясь и раскручивая оружие над головой, заговорило во весь голос мое естество. Слова школьной молитвы полились сами, как молоко из дырявой упаковки. — Я не прошу — я действую. Для меня нет невозможного. Я никогда, никогда, никогда не сдаюсь. Меня можно убить, но нельзя сломать.