София Серебрянская - Королева воздушного замка [СИ]

Он говорит, говорит — какие пустые слова! Говорит, как с преступницей, отчего-то обманувшей его доверие; где же это прелестное церемонное «вы», где? Чем они разозлили дракона? А может, он и вовсе выдумал причину; таким, как он, неважно, кого убивать.

— Уведите её.

А дальше — тёмные сны без лиц и голосов, бледный рассвет, запертая комната. И после — новые комнаты, усыпанные золотом, и такие же женщины в золоте и серебре, смотрящие на неё — нет, не по-рыбьи, а с брезгливым интересом. Лишь при виде этих глаз Шантия на мгновение очнулась — и едва слышно прошептала, не надеясь быть понятой, не надеясь на иной ответ, кроме очевиднейшего:

— Кто вы?..

Она спрашивала — и ненавидела саму себя, и боялась звука собственного голоса: вдруг и эти лишь обманчиво спокойны, вдруг набросятся, разорвут в клочья. Они молчали. Молчали и тогда, когда пришёл людской вождь, когда окинул взглядом каждую из них — и увёл Шантию. Ни звука, ни крика, когда вновь легли на плечи широкие ладони — нет, когтистые лапы дракона.

Джиантаранрир вновь оставила одну из своих дочерей.

Уже почти не болят проколотые уши, и даже цепь не так сильно давит на шею. Привыкаешь. Привыкаешь к тому, что тебя нет, ты — тень, будь незаметной, и тогда, быть может, тебе удастся прожить ещё один день, в котором не будет боли, но не сыщется места и для радости. Прячешься по углам огромного замка, где комнаты будто вечно меняются местами одна с другой, а губы шепчут слова на языке варваров, единственные слова, имеющие теперь смысл.

Рабыня. Наложница. Так они называют тех женщин, что не достойны стать супругами их вождей, но достойны делить с ними любовное ложе.

Таких женщин-теней в логове дракона обитало немало, но Шантия не говорила с ними. Они другие. Они улыбались своему владыке, старались понравиться ему, превзойти одна другую; словно не понимают, глупые, что всё это — один длинный, затянувшийся сон.

Знаешь: когда смотришь на отрубленную голову младшего брата, насаженную на пику у ворот, должно быть больно. Когда к тебе приближается один из тех, кто в любое мгновение может оборвать твою жизнь, должно быть страшно. Не страшно, не больно; не чувствуешь. Просто знаешь. Ведь, когда во сне отрубают руку, не кричишь от боли и не пытаешься остановить кровь.

Так Шантия уговаривала себя день за днём, с самой первой ночи, когда плечи царапала драконья чешуя, и всё тело пронзали, пусть и не клинком. Усталый зверь, пахнущий кровью родных, ластился к ней, тыкался мордой в шею, обнажённую грудь и живот; она не шевелилась, не кричала, не пыталась молить о пощаде или просто молиться. Что толку говорить с варваром? Потомки великанов, служители Антара не понимают слов, им ведом лишь язык железа и огня.

Она тоже не знала больше нужных слов; знала только, что кругом — холодное царство теней, и с каждым днём всё меньше, меньше внутри тепла. Белой Деве лучше не попадаться на глаза дракону: здесь, вдали от лорда Кродора и его слуг, Шантия могла без страха закрыть глаза. Какая из людских женщин вышла бы сюда, где вперемешку с дождём осыпаются белые клочья снега, не надев тёплого плаща, не спрятав в меховой муфте руки? Не нашлось среди них такой, что могла бы без боязни сесть на скамью в дальнем углу чёрно-серого сада, укрытого плащом гниющих листьев, и вышивать. Это одно из тех немногих занятий, которое дозволено варварским женщинам. Их — и рабынь, и жён — запирают под замок, как драгоценные камни в сокровищницах, чтобы лишь изредка доставать и хвастаться во время шумных пиров. У Шантии получалось плохо: гораздо красивее криво вышитого узора выглядели темнеющие алые пятнышки на дешёвом холсте, следы крови, то и дело капавшей с исколотых грубой иглой пальцев. Стежок — укол, стежок — укол, и вслед за толстой бесцветной нитью — вереница красных капель.

Затрещали ветви кустов, вспорхнула мелкая серая птичка: улететь бы за ней! Нет, вряд ли чужаки: пусть и за стенами находится старый сад, у самого озера, но от мира вне крепости он также отгорожен ещё одной высокой каменной оградой — не перелезть. На тропе чуть поодаль тем временем показались двое: давно знакомый воин, носивший имя Гиндгард, и другой, чьё лицо укрывало сплетение ветвей.

— Да ты гляди, гляди! — Гиндгард ткнул пальцем в свежий шрам на щеке. — Да чтоб козлы драли того выродка со стрелами! Видал, каково? Вот чуть-чуть ещё, ей-ей, и к праотцам! А ты всё держишься за мамкину титьку, боя не видал… Тоже мне — из знатных! Да какой из тебя вождь-то выйдет?!

Шантия привыкла к похожему зрелищу. Прежде люди, полагая, будто она из высшей их разновидности, вели себя сдержано; присутствие же наложницы не волновало даже обманчиво учтивых. Всё в порядке: просто сон, глупые речи без смысла. Довольно думать, будто где-то всё ещё идёт война.

— Каждый узнает вкус крови в свой черёд. Брат решил, что мне покуда не нужно отправляться в море, — заговорил спутник — и Шантия узнала его по голосу. Мальчишка, едва ли её лет, но уже приговорённый к вечной войне; младший брат людского вождя, Киальд. Нужно уйти: пусть говорят, пусть даже сразятся и убьют друг друга — какая разница, как пойдёт дальше сон? Лишь бы не выдать себя, не привлечь внимание: тени, скользящие по холодному миру, имеют обыкновение высасывать из жертв остатки жизни.

— Да ты смотри! — поздно. — Вон, как раз их рода девка. Слышь, лгунья, верно говорят, будто твои человечину жрут? А ещё слыхал, будто бы у вас с трупами сношаются.

Уйти, уйти, уйти.

— Куды побегла?! А ну стоять! — и останавливаешься, не из страха, а по привычке. — Отвечай, с тобой говорю! Каково оно, с трупами-то, а?! Может, вашим затем война и надобна. Своих-то жрать да трахать зазорно, а чужих — что б и нет?

Потомка великанов несложно разозлить: ему всё равно, на что гневаться. Ненависть порождается молчанием, она же родится от любого ответа. Что толку тратить слова и объяснять? Итог всегда один и тот же: толстые пальцы, стискивающие до синяков запястье, и запах мочи, пота и браги.

— Ишь, важная! Прикидывается, мол, не понимаю по-вашему. Знаем, знаем, чего твоя родня удумала! Подложить, значит, вместо королевской дочери дрянь с простонародья. Тоже мне — прынцесска выискалась. Что, прынцесска, откуда вылезла?

Уже почти получается не плакать, хотя сердце где-то там ещё бьётся, кричит, отбивается от монотонного «Это сон, это сон, это сон». И всё-таки болит.

— Из шлюх, небось? Сестрица твоя так точно оттуда — ишь, выделывалась! Довыделывалась, и папашка твой. Хотя он тебе небось и не папка, откудова у шлюхи семья? О, ревёт, ты смотри! Чего, думаешь, куплюсь?!

Рука уже занесена для удара, когда Киальд неожиданно говорит:

— Прекрати, Гиндгард. Это низко — срываться на женщине.