Ярослав Морозов - Ларин Петр и волшебное зеркало

Отголоски медного рёва ещё катились над палубой, блуждая среди поднятых парусов, а Пётр уже отобрал у капитана рупор и поднёс его к губам. Ноги у него вдруг сделались ватными, во рту пересохло, волосы на голове поднялись дыбом от волнения. Он понимал, что слишком много на себя берёт: ему приходилось ходить под парусом по спокойной глади подмосковного водохранилища, но тяжёлый трёхмачтовый фрегат — не детское пластиковое корыто с плоским дном и косым парусом чуть побольше носового платка, на каком привык плавать Пётр. Но другого выхода у него не было, разве что попросить у капитана напоследок разочек затянуться трубкой, чтобы узнать, что хорошего находят взрослые в курении.

Свисток, как всегда, подлил масла в огонь.

— Не боишься опозориться? — вкрадчиво спросил он.

— Подумаешь, — сказал Пётр. Ему вдруг стало легко и свободно. — Если даже и опозорюсь, об этом всё равно никто не узнает.

— Ты меня утешил, — саркастически заявил Свисток и полез прятаться в карман.

Пётр снова поднял рупор, откашлялся и сказал:

— Слушай мою команду! Убрать паруса! Гребцы, на вёсла! Развернуть судно носом к ветру! Левый борт — табань! Правый борт — вёсла на воду! Да не так! — закричал он, услышав знакомую разноголосицу заклинаний. — Руками! Руками работайте, лентяи!

Он опустил рупор. Всё было напрасно. Матросы старались изо всех сил, но работать руками они совершенно не умели. Они бестолково суетились на палубе, дёргая шкоты в безуспешных попытках убрать паруса, и бестолково махали вёслами. Вёсла то зарывались слишком глубоко, то едва задевали гребни волн, то скрещивались с * громким деревянным стуком, грозя перело-j миться пополам. Первый порыв настоящего ветра ударил в незащищённый борт, паруса захлопали с пушечным гулом, мачты затрещали, заскрипели, но выдержали. Корабль опасно накренился и медленно, нехотя выпрямился. Пётр посмотрел налево, на при-; ближающийся шквал, и понял, что убирать паруса уже поздно. Высокие злые волны ударяли в борт, как тараны, крепкое просмолённое дерево угрожающе трещало и скрипело, а ведь настоящий шторм ещё и не начинался!

— Руби мачты! — закричал Пётр в рупор. — Гребцы, навались!

Ветер дико завывал в вантах, паруса хлопали, мачты трещали и скрипели, но матросы услышали команду и попытались её выполнить. Они суетливо забегали по палубе, ища топоры; гребцы ещё усерднее и ещё бестолковее замахали вёслами. Одно весло вырвалось из уключины и закачалось на волнах, быстро удаляясь от корабля. Наблюдая за этой отчаянной суетой, Пётр едва не заплакал от бессилия. Он вдруг почувствовал себя маленьким мальчиком, который прямо с борта игрушечного кораблика, построенного на детской площадке рядом с песочницей, попал на капитанский мостик настоящего фрегата и теперь не знал, что делать с этой большой взрослой игрушкой.

Но то-то и оно, что он отлично знал, что надо делать! Будь команда «Каракатицы» укомплектована настоящими матросами или хотя бы мальчишками из яхт-клуба, а не этими трёхсотлетними колдунами, Пётр непременно спас бы и корабль, и экипаж. Всего-то и надо было, что срубить мачты, развернуть судно носом к ветру и удерживать его в таком положении, пока шторм не уляжется. Казалось бы, чего проще! Но эти люди не могли даже срубить мачту, не говоря уже о том, чтобы управиться с тяжёлыми корабельными вёслами. Одно слово, Вольные Мореходы!

Пётр понял, что напрасно надеялся на память далёких предков нынешних Вольных Мореходов. Да, древние островитяне явно умели пользоваться и парусами, и вёслами, иначе они бы их просто не придумали, но их далёкие потомки совершенно утратили это древнее искусство. Теперь оно считалось суеверием, бабушкиными сказками. Пётр надеялся, что память предков проснётся в матросах «Каракатицы», но она не проснулась. Или он просто не сумел её разбудить?..

Оставался только один, последний способ.

Пётр сунул руку в карман, и в этот миг шквал обрушился на «Каракатицу» всей своей мощью. Огромная волна захлестнула палубу, ветер завизжал, заревел, и грот-мачта, переломившись, как спичка, с ужасным треском рухнула в воду вместе со всеми парусами и такелажем. По дороге она снесла часть фальшборта; прочные просмолённые канаты лопались, как нитки, и их треск не был слышен за торжествующим рёвом бури. Судно накренилось, касаясь концами рей бурлящей чёрной воды; повисшая на уцелевших вантах грот-мачта не давала «Каракатице» выровняться. Петра сбило с ног и швырнуло на перила мостика так, что его глаза едва не выскочили из орбит. Это было ужасно больно, но главное, перила устояли, не проломились, иначе оглушённый Пётр неминуемо очутился бы в воде.

На погибающее судно обрушился ливень пополам с градом. Ветер был так силен, что тяжёлые градины размером с голубиное яйцо летели почти горизонтально, пробивая насквозь прочную ткань парусов, как выпущенная из пушки картечь. Огромные волны одна за другой перекатывались через палубу накренившейся, полузатонувшей «Каракатицы». Пётр нащупал в мокром кармане холодную медную загогулину и сжал её в кулаке. Обезумевший от ужаса Свисток сопротивлялся, цепляясь за мокрую материю колючими медными лапками, но Пётр был сильнее и всё-таки вытащил его наружу.

— Морские команды знаешь? — прокричал он.

Свисток приоткрыл один глаз.

— Мы уже утонули? — жалобно пропищал он.

— Морские команды! — снова крикнул Пётр, выплёвывая горько-солёную морскую воду. — На тебя вся надежда!

Свисток открыл второй глаз.

— Давно бы так! — пискнул он.

Его тонкий голосок не мог перекрыть рёв ужасной бури, но он пробивался сквозь грохот и треск, как пробивается тонкое сверло через толщу металла. Впрочем, вопреки обыкновению, Свисток не стал пускаться в долгие разговоры и пререкания: он шевельнулся у Петра в руке, вытянулся в прямую линию и снова свернулся улиткой, но немного не так, как свернул его когда-то Пётр. Теперь он не просто напоминал боцманскую дудку — он стал ею. Пётр поднёс дудку к губам и свистнул, вложив в этот свист все свои силы.

Он не пытался выдуть из дудки какой-то особенный сигнал, положившись на умение Свистка. И Свисток не подвёл: над гибнущим кораблём разнеслась пронзительная прерывистая трель, отлично различимая даже сквозь рёв и грохот бури.

И случилось чудо. Беспорядочная суета на палубе внезапно прекратилась. Матросы на мгновение замерли в странных позах, а затем снова забегали, но теперь эта беготня больше не напоминала бестолковое копошение муравьёв на развалинах родного муравейника. Каждый знал, что делать, и каждый делал, что мог. Застучали топоры, и через несколько мгновений поваленная мачта была сброшена с борта в кипящую штормовую воду. За ней с поистине волшебной скоростью последовали две другие. «Каракатица» сразу выпрямилась и заплясала на волнах, как пробка. Боцманская дудка в руках Петра продолжала пронзительно, резко свистеть, подавая команды, которые выполнялись с удивительной быстротой и чёткостью. Тяжёлые вёсла одновременно | погрузились в пенные буруны и слаженно заработали, разворачивая судно носом к ветру. Ещё одна водяная гора, втрое больше и страшнее предыдущей, нависла над кораблём, но он уже развернулся, подставив напору урагана острый нос, с которого свисали разлохмаченные обрывки верёвок. Волна подняла его, норовя опрокинуть, бушприт целиком зарылся в бурлящую воду; потом гребень волны сломался, обрушившись на палубу с неимоверным грохотом и плеском. Пётр увидел капитана, который из последних сил цеплялся за деревянную стойку корабельного оракула. Рулевой на корме геройски боролся с норовящим вырваться из рук рогатым штурвалом, удерживая судно на курсе, по палубе текли пенные струи и прыгали крупные градины.