Сергей Самаров - След Сокола. Книга третья. Том первый. Новый град великий

– Хмельного меда не предлагаю. Ты сразу отказался. И правильно. Когда сам санями правишь, лучше без хмельного ехать. Тем паче, в ночь. Ночная дорога тяжелая. Случись что, помочь некому будет. Да по льду и метет, кажется. А мечом ты зря не опоясался. Дорога по нынешним временам опасная. С твоим-то мешочком…

– У меня меч под облучком [28] Облучок – передок саней, повозки, место, на котором сидит возница, кучер. лежит. Я за себя постоять сумею. Не боись, посадник, я еще не стал ни телом, ни духом…

– Тогда сделай все, как надо.

– Сделаю…

Как и что получилось там, на льду Ильмень-моря, боярин Самоха толком и не понял. Лошадь бежало ровно и ходко. Дорога была проложена плотная, укатанная полозьями саней и утоптанная копытами лошадей. Снег по краям дороги возвышался небольшим, ниже колена сугробом. Боярин слегка задремал. Он привык ночами спать, и бодрствование давалось ему с трудом. Впрочем, это боярина не сильно беспокоило. Когда дорога есть, легкая поземка, что метет по льду, не помешает лошади почувствовать под подковами укатанный наст, и она, в любом случае, довезет его до ворот, из которых не так давно выехала, и никогда не свернет на девственный снежный покров льда. Значит, и дремать можно без страха. Но все же глаза время от времени открывались, и смотрели вперед. Где-то там, на берегу, догорали последние костры. Это пришлые вагры поставили свои палатки, и между ними на открытом огне готовили себе пищу. У них, видел Самоха сам, и походные печки есть для палаток, но готовить они любят на костре. Так быстрее. А печь для тепла. Вагры давно уже улеглись спать, но костры еще догорают. Их изначально разводили большие и сильные, чтобы согреться и после дороги, и просушить пропитанную потом после работы одежду. Благо, кормить пламя было чем. С сосновых стволов срубали все ветки, и в костер их бросали вместе с хвоей. Это давало много белого дыма, но и много тепла вокруг костра. Смолистые ветки горели хорошо. За ваграми боярин Самоха наблюдал, когда еще только выезжал из ворот Людиного конца, отправляясь в Русу на разговор с посадником города Ворошилой. Костры и помогали определить, какое расстояние Самоха уже проехал, и какое еще осталось преодолеть. Убедившись, что к своему дому он неуклонно приближается, Самоха снова закрывал глаза, и дремал, даже лошадь не подгоняя.

Но в очередной раз он открыл глаза как раз в самый непонятный момент. Посмотрел привычно вперед, в сторону костров, и только краем глаза уловил, как что-то большое лохматое и темное взметнулось из-за мелкого сугроба, и метнулось в сторону саней. Мысль появилась только одна – ведмедь напал. И даже не подумалось о том, что зимой ведведю положено глубоко в берлоге спать. И предпочитает ведмедь не открытое ледяное пространство, а леса, которых в округе множество. Но и соображать что-то у боярина времени не было. Что-то тяжелое ударило его по голове, и свалило с саней в снег. Но лошадь, которая ведмедя испугаться должна, не понесла во всю прыть, а остановилась, словно чья-то крепкая рука ее под узду взяла…

В сознание боярин вернулся не сразу, а когда вернулся, осознал себя лежащим лицом в снегу. На его спине сидел кто-то, и при попытке повернуть голову сильно ткнул кулаком в затылок. Затылок и без того сильно ломило, впрочем, как и всю голову, и удар этот показался чрезвычайно болезненным и чувствительным. Самоха был опытным человеком, и потому никогда не лез в гору, если гору можно было обойти. По крайней мере, он сразу понял, что лучше ему не оборачиваться, и не пытаться посмотреть себе за спину. Лежать лицом в обжигающем жестком снегу не имя возможности ничего видеть, не слишком приятно, но это не мешает дышать, а когда по голове бьют – это неприятнее стократ, и может вообще дыхания лишить. И боярин предпочел снежные муки переносить, но поберечь голову. Ей и так уже основательно досталось. Кто-то, видимо, одним ударом сбил его с облучка. Ударил сильно, как бил князь когда-то Буривой, когда убивал своим кулаком ведмедей.

И тут же, словно в ответ на его воспоминания о покойном князе Буривое, так невовремя в голову пришедшее, боярин услышал голос этого самого грозного князя.

– Ну, боярин, давай, расскажи-ка нам, куда ты ездил и зачем… И без утайки, а то иначе просить тебя буду. Кайся! Кайся!

Вот тут боярин Самоха полностью потерял самообладание и контроль за ситуацией. Совсем, казалось, недавно, он, по рангу своему, какое-то количество шагов нес на свежий срез холма неподалеку от Перыни [29] Перынь – большой холм близ Славена (Великого Новгорода), где находилось главное словенское капище Перуна. Рядом с капищем хоронили только князей и наиболее знатных, заслуженных горожан. носилки с телом княжича Вадимира, а другие люди несли рядом носилки с телом князя Буривоя. Сам Самоха Буривоя не рассматривал, но ни мгновения не сомневался, что на холм выносят именно его тело. Там, на свежем срезе холма была установлена домовина [30] Домовина – сруб, впоследствии так же стали называть гроб. , в которую помещались носилки с телами, обкладывались хворостом, и все это поджигалось. Когда костер прогорал, люди несли на холм земли, и засыпали кострище выше первоначального уровня холма. С этих пор холм переставал быть холмом, а назывался уже могылой [31] Могыла – погребальный холм, от которого и произошло слово «могила». . Тело Буривоя сожгли вместе с телом княжича Вадимира. А дух князя, значит, остался неприкаянно летать над городом и над Ильмень-морем?

От осознания такого факта перепуганному боярину Самохе вовсе расхотелось вынимать свой нос из колючего снега.

И уж, тем более, всякое желание обернуться напрочь пропало. Кто в здравом уме пожелает с духом умершего взглядом встретиться? Что знает тот взгляд? Суда по вопросам и по приказанию каяться, знает много, если не все. Может быть, дух умеет даже мысли читать.

– Говори… Будешь говорить, голова твоя тухлая? Или оторвать тебе ее! Кайся!

– Все скажу, княже, не суди строго. Все скажу…

Мороз тоже, казалось, должен был сковать язык боярина, и мешать ему говорить разборчиво. Но откуда-то изнутри пришел в голову жар, который язык согрел за мгновение. И боярин Самоха заговорил, находясь все еще в странном положении, когда нос торчит в сугробе, и на бороде и усах снег висит. Говорил много и доходчиво, все объясняя, хотя речь его была торопливой. Оно и понятно, чтобы очистить рот от снега, требовалось все высказать быстрее…

Дворовый человек негромко и осторожно постучал в дверь спальной светелки Прилюды, жены Гостомысла. В эту ночь, только днем вернувшись из долгой поездки в закатные страны, княжич пришел к молодой жене, и, если его побеспокоили, значит по очень важному делу. Дворовый человек был из княжеской прислуги, не из прислуги хозяев дома, которые уступили молодой княжне и детям княжича свои покои, а сами жили в покоях домовых слуг. Местная прислуга, переселившаяся в холодный пристрой, не решилась княжича будить, но разбудила прислугу княжеского дома. На стук в дверь вышел сам княжич Гостомысл.