Энтони Варенберг - Рыжая Соня и Врата Немедии

— Я. Там вся задача — уворачиваться как можно дольше, пока они не вымотаются, гоняясь за тобой по всей арене, не выйдут из себя и не потеряют бдительность, а потом просто нужно завладеть одним из мечей.

— Однажды я видела, как рысь гонялась за зайцем на открытом пространстве, а он ушел. Очень похоже.

— Примерно так, — согласился Муонг. — Жить захочешь — уйдешь.

— Ты женился на Гларии, Эльбер? — прямо задала Соня вопрос.

— Нет. Она предпочла мне другого, — сухо ответил он. — После того, как мы четыре года были вместе, и я нисколько не сомневался в ее любви. Она хотела, чтобы я оставил бои. Ее отец погиб от ран, полученных на арене — я говорил тебе, он тоже был гладиатором.

— И эта женщина побоялась связать свою судьбу с тобой? Из-за боев?

— Она никогда ничего не боялась. Я сам ждал, пока смогу вполне обеспечить ее, а потом Глария нашла себе жениха побогаче, — мужчина зло усмехнулся. — Ни много ни мало главного немедийского казначея, Ишума… А на представлениях в Килве ты когда-нибудь бывала?

— Раз или два, — сказала Соня, — но мне не очень понравилось. Может, я ничего не понимаю в драме, но мне надоедало по полдня сидеть на трибунах.

— Да, представления длятся по много часов, — Эльбер задумался, погружаясь в воспоминания. — С середины дня и до заката…

— А что, эти маски сильно затрудняют дыхание?

— Нет. Маска позволяет, помимо прочего, значительно усиливать голос. Как рупор, понимаешь? Особая речь, особый мир… Этому искусству обычно учатся несколько лет.

— Но ты же не учился.

— Я родился актером, мне не нужно было долго учиться, но все равно потребовалось некоторое время, чтобы постигнуть все тайны такого ремесла. Чтобы им заниматься, нужно со всей страстью любить это дело, отдаваться ему, не раздумывая, не сомневаясь.

Король всегда был благосклонен ко мне, я считал, что занял в его душе место Иалона, и полагал это результатом признания моего таланта. Я так гордился собой, что не понимал одной очень простой вещи. Аргеваль видел во мне всего лишь живую игрушку, шута… этот сиятельный покровитель искусств, собравший в своем дворце бесценную коллекцию прекрасных скульптур, любил, чтобы его считали человеком с утонченным вкусом, и бывал очень любезен с поэтами, музыкантами, художниками… актерами, даже если кто-то из них не был свободнорожденным.

Но малейшая оплошность со стороны любого из этих фаворитов — и гнев властителя никого не щадил. Впрочем, то, что сделал я, никак не подходило под разряд «оплошности», а было настоящим преступлением в глазах короля.

— Чем же ты умудрился заслужить его немилость, Эльбер?

— Король Аргеваль, видишь ли, был и сам, скажем, не чужд искусству, он писал стихи и даже музыку к ним и считал, что невероятно талантлив. Тем более, что никто не посмел бы ему возразить. А потом ему пришло в голову создать драму, причем героя этого шедевра должен был изображать я.

Знаешь, более бездарное творение под небесами еще не рождалось, но кто бы осмелился сказать об этом в глаза королю? В общем, выбора у меня не было, а провал оказался ужасным.

Народ Бельверуса просто хохотал, увидев эту, с позволения сказать, драму. Это при дворе можно льстить сколько угодно, а черни рот не заткнешь… Правитель пребывал в крайнем унынии и ярости, он ни мало не разуверился в собственной харизме гениального поэта, а всю вину, естественно, свалил на меня, якобы не сумевшего воплотить его великий замысел.

Возможно, моя дальнейшая участь и не была бы столь печальной, если бы я не попробовал спорить с ним, убеждая в том, что на мне нет никакой вины: я ведь и так сделал все, что мог!

Однако король разгневался еще больше. «Ты, бездарное ничтожество, — крикнул он, — я научу тебя повиновению и страху!»

Соня, ты, наверное, не поймешь этого, но молча вытерпеть подобное оскорбление было выше моих сил.

«Один из нас двоих, точно, бездарное ничтожество, — прошипел я, на какой-то миг словно забыв, с кем говорю, — но это не я! Самой богине — покровительнице театра, захотелось, наверное, отвернуться при виде твоего уродливого детища, которое не стоит пергамента, на коем написано!»

Бара, мне ли было не знать, что любой поэт легче перенесет гибель своего первенца, у него на глазах жестоко растерзанного стаей волков, нежели неодобрительный отзыв о своем чаде, рожденном в творческих муках? А если этот поэт облечен неограниченной властью, то горе опрометчивому критику, осмелившемуся произнести нечто подобное…

— Да, — протянула Соня, — тебе не позавидуешь… И как же он поступил с тобой?

— Очень просто. Для начала меня бросили в камеру, точно какого-то преступника. Полная темнота и холод каменного мешка были совершенно невыносимы еще из-за того, что там вода стояла по щиколотку — в таких камерах в Бельверусе держат только рабов, непочтительных по отношению к своим господам, и Аргеваль намеренно отправил меня туда, чтобы показать — я в его глазах не более, чем жалкий раб, которого можно топтать ногами. Так прошло не меньше седмицы. Сначала я негодовал и требовал выпустить меня, потом терялся в догадках — что он намерен сделать дальше, казнить меня или изгнать из Бельверуса, или — это казалось мне самым страшным исходом — попросту сгноить в этой ледяной преисподней… потом мне стало уже все равно> я просто, обессилев, лежал в воде и ждал смерти.

— После этого ты и начал панически бояться полной темноты?

— Да… Когда дверь, наконец, открыли, я едва сумел встать на ноги и тут же снова упал на колени, а охранники, явившиеся за мной, принялись смеяться, показывая на меня пальцами.

«Поднимайся, комедиант, — один из них ударил меня ногой, — ты еще не получил свое сполна!» — Эльбер говорил с трудом, ему нелегко Хавались тяжелые воспоминания.

— И… что? — спросила девушка. — Тебя все-таки отпустили?

— Только после того, как высекли при свидетелях, точно раба, а не свободнорожденного гражданина Бельверуса.

Соня поняла, что он имеет в виду. В Немедии свободных граждан могли казнить в случае совершения ими особенно тяжких преступлений, но зачастую приговаривали к выплате денежного штрафа, сумма которого определялась степенью вины приговоренного; однако их никогда не подвергали публичным телесным наказаниям.

— Но ведь ты не раб! — возмутилась она столь явной несправедливостью.

— Но я — иноземец. Я же из Бритунии. Король просто напомнил мне о том, что на его земле я совершенно бесправен и недостоин того, чтобы судить меня по закону.

— Да тебя и судить-то было не за что!

— Аргеваль думал иначе. Он унизил меня физически и уничтожил мою душу… а когда я, наконец, вернулся домой, то в довершение всего застал картину полного разорения. Сад был сожжен, дом разграблен и изгажен…