Ли Брэкетт - Венерианская колдунья. Вуаль Астеллара (рассказы)

Он решил, что Ток уже исчез. Ему показалось, будто из джунглей донесся ответ, но он не был в этом уверен. Он ни в чем не был уверен, кроме боли, пронзившей его.

Он лежал на том же месте, где свалился, и понимал, что ему не сдвинуться с места, потому что нога перебита выше колена. Он равнодушно посмотрел на струйку темной крови, текущую из раны, и на нависшее сверху лицо Келина, удивившись, почему андроид склонился к нему.

Прочитав его мысли, Келин ответил:

— Тебе уже все было сказано. И... я предпочитаю, чтобы ты погиб вместе с нами.

После этого он надолго замолчал, и на прогалине воцарилось глухое молчание. Вокруг стояли андроиды, тридцать четыре совершенных создания, единственные, кто остались из их рода, и никто из них не произнес ни звука.

Мертвая тишина стояла и в джунглях. Но аборигены не медлили, взявшись за дело, и вот уже потянуло дымком и пахнуло горячим порывом ветра. Обнаженные шпангоуты корабля насмешливо напомнили андроидам о том убежище, которым они должны были стать. У них теперь не было ни путей бегства, ни спасения, и они это понимали.

Харра увидел, как Келин поднял глаза к небу, к тем далеким звездам, которые мерцали на краю Вселенной. Джунгли издали глухой вздох, меж деревьев полыхнуло пламя, и его языки обступили их остроконечным частоколом. Харра подумал, что не только люди наделены способностью испытывать скорбь. Резко повернувшись, Келин крикнул:

— Маритт!

Она отошла от остальных и предстала перед ним.

— Ты счастлива, Маритт? Ты поступила как настоящий человек. Как женщина, уничтожившая царство ради любви.

Он швырнул ее на землю рядом с Харрой и горестно покачал головой:

— Нет, вся вина на мне. Я был лидером. И я должен был убить этого человека. — Внезапно Келин рассмеялся: — Итак, нам пришел конец — и не от рук человеческих, а от обезьяньих лап, которые умеют всего лишь разводить огонь!

Харра кивнул:

— Обезьяны. Да. Это и разделяет нас. Поэтому мы вас и боимся. Вы никогда не были обезьянами.

Он смотрел, как с треском разгоралось вздымающееся пламя. Ногу терзала невыносимая боль, он истекал кровью, но мысли были далеки от тела, ибо были преисполнены мудрости.

— Мы не доверяем никому, кто отличается от нас,— сказал он. — И всегда, так или иначе, но уничтожаем их. — Он поднял глаза на Келина: — Обезьяны. Буйное неугомонное скопище, управляемое лишь голодом и страстями, которых вам никогда не понять. Вам никогда не удастся править нами. Никому не удавалось. Даже нам самим. В конце концов вам осталось бы лишь уничтожить нас.

Келин встретил его взгляд, и в его непроглядно темных глазах засветилось нечто, чего Харра не мог понять.

— Может быть, — мягко сказал он. — Может быть. Ты гордишься, не так ли? Ничтожные создания превзошли тех, кто выше и лучше их, и тем самым почувствовали свою силу. И ты умираешь, полный гордыни, ибо считаешь, что покончил с нами. Но это тебе не удалось, землянин! Не удалось!

Огромная фигура Келина высилась на фоне красных языков пламени, которые рвались с пылающих деревьев, и громовые слова были обращены к звездам, ко всему мирозданию.

— Вы однажды создали нас, вы, ничтожные существа, которым нравится чувствовать себя богами! И вы снова создадите нас! Вы не сможете удержаться — и мы унаследуем Вселенную!

Теперь Харра понял, чем одержим Келин. Это была вера. Она светилась на лицах тех, кто стоял рядом, этих удивительных созданий, которые, застигнутые врасплох, продолжали ждать, окутанные рдеющим багровым пологом.

Огромная завеса пламени и пелена пепла скрыли андроидов от взгляда Харры. Боль и сострадание пронзили его, горькая печаль, и он попытался крикнуть, сказать, как сожалеет. Но не смог выдавить ни слова. Устыдившись содеянного, он ощутил себя крохотным ничтожным созданием, полным черной дьявольской злобы и непреодолимого чувства вины. И, склонив голову, он заплакал.

Рядом с ним раздался голос Маритт:

— Никого не осталось. Скоро это же ждет и нас. Может, так будет лучше.

Харра повернулся и с изумлением увидел, что Маритт полна странной радости, словно наконец ей удалось высвободиться из черных тюремных глубин.

— Ты любишь меня, Маритт? Любишь даже после того, что я сделал?

— Ты дал мне свободу, — ответила она.

Обняв Маритт, он прижал ее к себе, и его осенило, что только так, только теперь они могут быть вместе. Наконец он был счастлив.

Тьма — ничто — пустота, и приглушенный голос, говорящий с ним из глубин:

— Вспомни! Подумай и вспомни! Кто ты?

Пробуждение было болезненным. И все же он попытался ответить — и не смог.

— Не знаю.

— Знаешь, знаешь! Ты сможешь вспомнить, если захочешь. Кто ты?

Голос продолжал мучить его, спокойно и настойчиво, и он отчаянно пытался вспомнить, чтобы заставить этот голос замолчать. Он вроде бы должен знать... Ведь когда-то он знал это!

— Я... — Пауза, мучительные поиски, и затем: — Я Фэнвей.

— А! — сказал голос. — Хорошо! Вот видишь, ты же знаешь — значит, можешь вспомнить. А теперь — где ты, Фэнвей? Где?

И он снова ответил:

— Не знаю.

Вокруг стоял густой туман. Он начинал уставать.

Но голос продолжал:

— Ты идешь, Фэнвей. Вокруг улица, дома, люди. Куда ты идешь?

И внезапно он вспомнил. Конечно, он знает! Он, должно быть, уснул, и ему приснилось, что он не знает... Он шел по Америк-авеню. Он только что вышел из своего офиса в Рокфеллеровском центре. Были сумерки, падал мелкий снежок.

Он видел взмывающие ввысь огромные небоскребы. Их уступы были окаймлены белым, мириады окон полыхали светом, а выше, в тучах смога, посверкивали огоньки самолетов.

Он сказал, отвечая голосу:

— Я в Нью-Йорке. Сейчас зима. Я иду домой.

— Хорошо! А теперь год. Какой сейчас год, Фэнвей?

— Я устал, — сказал он. — Я хочу спать.

— Скажи мне, какой год, Фэнвей. Год!

— Год, когда я родился... — неуверенно забормотал он. — Год, когда я женился... Год, когда родился мой сын... Год, год... Я не... Ах да, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой!

Он и в самом деле устал! Голос становился все тише, сгущалась успокаивающая тьма.

— Фэнвей! — Голос, казалось, звенел от нестерпимого возбуждения. — Фэнвей, Цитадель! Что ты знаешь о Цитадели?

— Цитадель? — При этом слове внутри у него что-то шевельнулось, некая струна, звенящая страхом, роком, отчаянием... — Быть может, этого не случится, — произнес он. — Быть может, они ошибаются. Цитадель... Я не могу думать о Цитадели! Я хочу спать!

И опустился в окутывающую его тьму. Издалека доносился голос, зовущий его по имени, но потом раздался другой голос, который предупредил:

— Помягче! Не принуждай его. Ты же знаешь, как это опасно.