Екатерина Лебедева - Конечная станция — Эдем

Над елями на горизонте болталась луна – бледно-жёлтое полукружие, наколотое на зубчатый край ветвей. Три с половиной часа. Я выставил один таймер на пять тридцать, а второй на пятнадцать минут позже, чтобы к приезду Йена у Фриша было много работы. Сушняк хорошо горит. Лишь бы не пошёл дождь, и ветер не разнёс пламя по всей территории.

— Та-та-та...

Это птица. Или не птица?

Спину уже ломило. Розовый куст достигал мне до пояса. В директорском кабинете свет мигнул и погас, последний блуждающий огонёк.

— А?

Мне показалось, что я что-то услышал. Женский крик.

Я выпрямился во весь рост.

Кусты затрещали, как под напором зверя. От гипсовой вазы отделилась фигура. Серый прямоугольник хрустнул веткой и произнёс голосом Полли:

— Не спится, старичок?

Я отступил на шаг, поднимая локоть и разворачиваясь. Свет подскочил выше, распался на синие и чёрные полосы. Что-то блеснуло. Я услышал отрывистый смех Полли, а потом лунный серп подпрыгнул — и вонзился мне в переносицу.

_________________________________________________________________________________________

*ZWG — Zugwagen.

Кирпичные стены. Жёлтая голая лампочка...

Голова разламывалась на части. В созвездии лба сосредоточился источник боли, от которого исходили игольчатые лучи, собираясь в центре вселенной. Инопланетяне говорили на чужом языке. Вряд ли они знали транслингв. У бережка, затянутый ряской, дремал маленький пруд. Он явно имел какое-то отношение к отбойному молотку, бухающему мне в висок, а синяя гладь рябила, в ней отражалось небо и облака.

— Пить. Дайте...

— Дай ему, Угер!

Кто-то оттянул мне губу. В рот брызнула ледяная вода.

— А, с-сволочь!

— Облил?

— Но...

Голоса сливались и резонировали. Такая гулкая перекличка басов бывает в спортзале. И лампочка — нищета, душный матрац, запах пота в казарменной раздевалке...

Я напряг руки. Что-то больно врезалось мне в запястья.

— Сиди тихо, — предупредил Полли.

— Хр-ш, — согласился я.

Под черепом слегка прояснело.

Помещение напоминало кладовку — узкое, четыре глухие стены, выкрашенные бежевой краской, и шнур под потолком. Убирались здесь редко и, видимо, ещё реже проветривали. От оплавленной розетки тянуло гарью. Я моргнул. Глаза щипало и жгло, и стул, на который меня усадили, так громко скрипел, что казалось, будто он сейчас распадётся.

У двери на продавленном соломенном топчане расположился Херменли. Он держал консервную банку и ложку и таращился на меня, как на выходца из могилы. На его покрасневших щеках горели веснушки.

— Ещё... пить.

— Хватит! — возразил Полли.

Очевидно, он был здесь за главного.

Прочие угрюмо молчали. В собравшемся полукруге я заметил двоих санитаров. Остальные, скорее всего, явились из лагеря и ещё не успели переодеться. На белобрысом парне были футбольные шорты и наколенники, мокрые от прилипшей травы. В резком свете пятна выглядели чёрными, как запёкшаяся кровь.

— Оклемался? Тогда пошли.

Они вздёрнули меня на ноги и потащили к двери.

Я не сопротивлялся. Внутри было пусто, и вести себя следовало так, чтобы конвоиры думали, что я оглушён. Где-то рядом пискнула рация. Всё происходило как в плохом шпионском боевике. Только от соседей воняло пивом, и моё избиение должно было состояться не на космической станции, а в альтенхайме — логове ревматизма и старческой плесени.

Короткая суетня — и мы выпали в предбанник с одной-единственной дверью. За ней оказался довольно просторный ангар. Пожалуй, я всё же ошибся. Из окна виднелась лужайка, и сквозь прутья решётки я заметил неизменный ряд турников.

Зал освещали несколько прямоугольных ламп. Их яркости позавидовал бы прожектор. А вокруг сбились в кучу те, кому полагалось быть на улице — те самые незадачливые спортсмены, юнцы, выбритые до синевы, с обнажёнными торсами и плечами, на которых красовались однотипные цветные повязки. Они образовали толпу. Я повертел головой, стараясь опознать голоса, отыскать знакомые лица в этой надсадно дышащей, застывшей человеческой массе; напрасно, я никого не узнал.

Но, в конечно счёте, это было совсем не важно.

Потому что у стены стояла Афрани.

***

— Эрих! — воскликнула она, увидев меня. — Господи, Эрих!

Её толкнули. Она вскрикнула.

– ...! — сказал я.

Полли счастливо засмеялся:

— Ещё.

— ...! — сказал я. — И ... в ... себе засунь.

Я уже говорил, что не могу слышать плач. У меня всё в глазах размывается, и руки начинают дрожать, а это самое гиблое дело для пулемётчика.

Справа у скамьи стоял Фриш. Рядом с ним, мусоля в пальцах чёрный канцелярский планшет, переминался Алек. Локоть директора то и дело утыкался ему в бок, заставляя подпрыгивать. С другой стороны я увидел привратника – человека, открывшего нам ворота. Сперва я даже решил, что это кто-то другой — до того он изменился.

— Ругается, — удовлетворённо заметил Полли.

Он обнял меня за плечи и больно сжал. Левая рука, горячая как печка, нырнула под рубашку, вкрадчиво погладила грудь. Я знал такой тип. Тестостерона у них хоть отбавляй, аж через край брызжет, потому и выламываются в незабудку. Другому бы эти игры дорого обошлись.

— Отлезь, Полли, — сказал привратник.

Уверенный, чёткий голос. Я вспомнил, что написано в его карточке.

— Вы Зоммерс. Но вы не Зоммерс.

— Нет, — согласился он, глядя на меня со спокойным, внимательным интересом. — Моё настоящее имя — Дитрих Трассе.

На его куртке, напоминающей френч, были нашиты два кармана с клапанами. Я сам люблю такие карманы. Волосы его были острижены коротко, а от правого уха остался один обрубок. Осколочное ранение. Футболисты взирали на него, как на бога — со страхом и обожанием.

— Конечно, — сказал я. — Брат?

— Двоюродный.

«Ультерих». Вероятно, они были очень близки. От снимка казнённого Трассе веяло щенячьей отвагой, задором и одиночеством. Я опустил глаза. Он же продолжал изучать меня, как тогда, в комнате и позже, когда я охаял его картошку.

— Мой брат хотел видеть эту страну счастливой. Счастливой и процветающей. И свободной. Вам же знакомо такое чувство?

— Да.

— Я знаю, — сказал он без улыбки. — Вы Эрих Коллер. «Славный парень».

— Нет.

— Разденьтесь.

Это был приказ — не просьба. Я повёл плечами, показывая, что запястья у меня скованы, но гадёныш Полли рванул рубашку так, что посыпались пуговицы. Коротко ржанул и взялся за молнию.

— Достаточно, — прервал Трассе.

В самом деле, достаточно. Он хотел, чтобы все увидели татуировки, которые я давно намеревался свести. Просто руки не доходили.

От дыхания многих глоток в комнате стоял пар. Когда я наступал всей подошвой, бетонный пол едва заметно похрустывал, и мне казалось, что я танцую на битом стекле. Трассе доставал мне до плеча, но сейчас мне померещилось, что я разговариваю с великаном. Сила обожания будто приподнимала его над толпой, а я не мог противиться этому наваждению.