Евгений Абрамович - Медианн №2, 2019

Равнодушная луна озаряла его путь. Перешагнув через излом стены, Суфиан приблизился к дому и постучал в дверь.

Ночной птицей что-то опустилось на его плечо. Он обернулся. Тотчас же острейшие стилеты вонзились в изумленного Суфиана. Он пошатнулся, судорожно дернулся и закричал:

— Мессир, спасайтесь!

Бездыханное тело опустилось на остывшую землю.

Абарий потянул носом.

— Вот и пришли. Спасибо, что показал дорогу.

Падший проник в дом. На кровати сидел доктор. Бронзовая маска, лишенная и намека на сострадание, безразлично глядела на вошедшего.

— Я знал, что этот день будет последним, — спокойно произнес доктор.

— Надо же, какая стойкость.

— Зачем пожаловал, Падший? — Доктор поднял голову.

— Да все за тем же, милейший. Хочу, чтобы ты, наконец, провел меня. К богу. Ведь ты проводник.

— Если иное не укажет мне Всевышний, этому не суждено случиться.

— Все так же непоколебим в своей вере, — усмехнулся Падший. — Похвально. Ты расскажи, как он, в добром ли здравии?

— Так же вечен и всеобъемлющ.

— Приятно это слышать. Значит, еще уйма времени, чтобы порезвиться. А потом он образумится. Как образумился, когда создал людей, когда наделил их той пакостью и гнусностью, коею они могут теперь похвастаться. Изворотливостью, лицемерием, невежеством, коварством и прочей душевной гнилью. Иначе какой это был бы миропорядок? Скука! Царствие ангелов на земле. Иное дело — человек!

— Близок час, когда человек изменится, — с верой сказал доктор.

— Куда уж! Станет умнее, красивее, благополучнее. Это да! Но эти пакости имеют природу иную. Неискоренимую. Ни при каких обстоятельствах. Поэтому — чем же я хуже Человека? И бог это поймет.

— Я не смогу провести тебя.

— Я знаю. Тогда прощай! Мой клинок уже необратим. Но я дам тебе время.

— И это знаю я. Три года, месяц или чуть меньше.

— Увидимся тогда, — кивнул Падший.

— В последний раз, — сказал доктор. — А что епископ?

— Епископ? Оставь его мне. Он заслуживает исключительно меня. Прощай. И до желанной встречи. В грядущем.

Болезнь накатывала на Францию неумолимой волной. Попытки противостоять ей были обречены.

Перед надвигающейся хворью закрывали городские ворота, ввезенный товар не решались распаковывать, приезжих встречали копьями и решетками. Флюгер стал вестником смерти, ветер из зараженных краев превращал его скрип в надрывный хохот.

Многие искали заветное лекарство. Врач Пьер де Дамузи возложил надежду на пилюлю, формулу которой нашел в старом сборнике. «Никто не умрет, приняв ее», — заверял он. Но когда мор прошелся по его городу — убеждения испарились.

Авиньон задыхался в дыме многочисленных костров. Помутненные рассудки людей исказили реальность, приняв ее за вымысел. Обезумевшие горожане сбивались в толпы, ловили невинных и, обвинив их в порче, самовольно сжигали на кострах. Достаточно было странного жеста, случайного слова, чтобы толпа схватила и потащила беднягу к нагромождению хвороста и поленьев. Озаренные пламенем, взбудораженные воем несчастных горожане предавались неистовым танцам, которые нередко оканчивались массовым людоедством. Жаркое было принято подавать горячим.

Епископ умер, Папа бежал. У Авиньона появился новый правитель. Падшему здесь было весело.

А инквизиция? Добрые миряне оказались куда кровожаднее и изощреннее, нежели неистовые слуги Веры.

Они оказались — людьми.

Жоэль Маланфан покидал Авиньон на рассвете.

На дороге у изрытого ручьями склона хромающего Маланфана нагнала маленькая темная повозка. Генеральный инквизитор жестом приказал управлявшему лошадью пареньку остановиться.

— Кто там у тебя? — рассматривая плотную ткань, натянутую поверх повозки, спросил инквизитор.

— Никого, месье.

— Открой.

— Сию минуту, месье.

Паренек ловко соскочил на землю, грязными пальцами потянулся к накидке.

— Извольте, месье.

Повозка, выкрашенная изнутри в черный цвет, зияла пустотой. Маланфан согнулся и просунул голову внутрь.

Бронзовая маска чумного доктора тускло блестела в скупых отголосках дневного света.

Маланфан молча протянул руку.

Под маской скрывалось лицо…

Его уродовали шрамы и время. На нем явственно проявлялся отпечаток перенесенных невзгод, потерь, лишений. Одухотворенное, но вместе с тем язвительное, отстраненное. Лицо человека, повидавшего такое, о чем другие предпочитают не слышать. Лицо истинного слуги Всевышнего — и лицо трезвого и сомневающегося безбожника.

Под маской чумного доктора скрывалось лицо Жоэля Маланфана. Генерального инквизитора Франции, рожденного в 1293 году в опутанном виноградниками Бордо…

— Приветствую тебя, Жоэль, — сказал чумной доктор. — Присядешь?

— Не здесь. Только на камни мостовой.

— Что ж… Тогда я составлю тебе компанию.

Доктор выбрался из повозки и, прислонившись к колесу, посмотрел на инквизитора. Тот, кривя от боли губы, устроился на камне. Заштопанные раны налились кровью.

— Ты так и не вернул веру, — начал доктор. — Не сумел снова различить ее в людях?

— Люди сами себе боги и дьяволы, — сказал Маланфан. На его лице, несмотря на шрамы, угадывалась презрительная гримаса. — В них нет веры. Только кровь, злость и дерьмо. Они боятся друг друга и поэтому ищут в кресте заступника. Или плюют на него.

— Когда-то ты нес Его имя.

— Очень высоко над собой. Чтобы не видеть усмешки на знамени. Я был одержимым слепцом. Убивать во имя веры или во имя золота — разницы никакой, разве что со вторым будешь сыт.

— Но Он не оставил тебя. Даже когда ты искренне негодуешь — Он рядом. Только протяни руку.

Маланфан рассмеялся.

— О нет, разумеется, нет. Он не оставил никого. И не оставит! Пляска смерти будет продолжаться всегда!

— Смерть — непременный залог будущей жизни, — сказал доктор. — Конец, неизбежно влекущий и начало. И Всевышний не оставит никого. Обратившись прахом, будь смел воскреснуть в урочный час. И будь смел стерпеть мучения на земле. Те, кто в мучении постигает истину, не они ли и есть истинные творцы своей жизни?

— Истинные мученики? — Инквизитор плюнул под ноги. — Те, что болтаются на кресте, не прибитые? Это они — творцы? Или палачи, которых чтят превыше всего?

— Ты не веруешь, потому что предпочел истине заблуждение. Но заблуждение это досталось тебе по слишком большой цене. По цене прожитой жизни. Поэтому ты и не хочешь верить, ведь это будет значить лишь одно. Что жизнь прожита зря.

— Не страшно, когда заканчивается жизнь, прескверно, когда она так и не началась.

— Жоэль, Всевышний царствует…

— Он царствует, — перебил Маланфан. — И только. Вот только кто управляет? Скажи, чего стоит вера в безразличного создателя? Ничего!