Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Раздавленные чётки он выбросил где-то на склоне холма, недалеко от озера. Их вряд ли можно починить. Уже потом Шун-Ди понял, что Уна могла бы поколдовать — но потом отказался от этой мысли. Придётся ведь объяснять, как он умудрился раскрошить их.

Уна уже спала — или убеждала себя, что спит, — под одним из кипарисов, завернувшись плащ. Было влажно и довольно душно (хоть и не так, как летними ночами на острове Рюй — а про дни, до желтизны раскалённые, когда чаши и бутыли с водой на вес золота, нечего и говорить), поэтому палатку она не расставила. Лорд Ривэн тоже спал — на спине, умильно приоткрыв рот и забросив руки за голову. Тим сопел в обнимку с Инеем, как с любимой игрушкой; иногда дракон недовольно ворчал во сне, и боуги освобождал его случайно задетое крыло.

Шун-Ди сел на землю у потухшего костра, пытаясь успокоиться. Все старые страхи, желания, обиды пробудились в нём заново — вопреки словам Прародителя о том, что прошлое всегда остаётся за спиной и человеку не пристало жить им. То, в чём он, как ему думалось, давно разобрался, опять предстало неразрешимо сложным, и никакие зелья не могли тут помочь.

— Как там оборотень? — шёпотом спросил кто-то у него над головой. Шун-Ди вздрогнул: он считал себя единственным бодрствующим, но кентавру, оказывается, тоже не спалось. Увы. Шун-Ди всегда нравилось это чувство особого уединения — приятно было работать, когда опекун забывался в послеобеденном сне, или читать какие-нибудь свитки в гостях у Ниль-Шайха, пока тот похрапывал, побеждённый выпитой хьяной.

— Как обычно, — коротко сказал он. Фарис-Энт провёл копытом по скрытой во мраке земле и неизвестно почему сообщил:

— Мне жаль, брат по долгу.

Шун-Ди не ответил. Они оба долго молчали; Фарис отступил обратно, в тень деревьев, и почти слился с этой тенью своим большим телом. Руки его, кажется, были по-прежнему скрещены на груди. Все кентавры так делают, засыпая; так почему же, о бездна, этому никак не уснуть?

— Я вижу, что боль гнетёт тебя, брат по долгу, — наконец вымолвил Фарис-Энт. — Прости, что вмешиваюсь в твой Гирдиш. Но Возлюбленная говорит, что боль преодолима, а отчаяние ни к чему не приводит. Что лучше простить себя за любые ошибки и двигаться дальше, вперёд.

— Твоя Возлюбленная мудра, — сказал Шун-Ди, не зная, как ещё на это реагировать.

— О да! — с жаром согласился кентавр. В его голосе звучала улыбка. — Мудра, будто старица. Но при этом замечательно смеётся — как девочка. Долго и искренне. Её очень легко рассмешить.

Как же он восхищается этой кентаврихой. Впору растрогаться. Интересно, какой она масти и чем занимается в садалаке — готовит еду, лечит, ухаживает за овцами?…

— Для неё ты собрал те цветы?

— Для неё. Ей нравятся такие — дикие и яркие.

— Извини, Фарис-Энт, но они ведь умрут уже завтра.

— О нет, брат по долгу! — лорд Ривэн пошевелился во сне, и кентавр, опомнившись, понизил голос. — Эти цветы живут как раз три-четыре дня, но не растут ближе к ущелью Тан Эсаллар. Потому я всегда собираю их здесь, если готовлюсь к встрече с Возлюбленной.

Шун-Ди запутался окончательно.

— Но твоя Возлюбленная… Разве она живёт не в садалаке? Не кочует в степях?

— Зачем же ей жить в степях? — изумился Фарис-Энт. — Ветер носит её везде, где она хочет. Но предпочитает она, конечно, леса, чаще всего Эсаллар.

— Необычно для женщины твоего народа, досточтимый Фарис-Энт.

— Возлюбленная не из моего народа, — с благоговением прошептал кентавр. — Говоря о ветре, я имел в виду крылья. Её прекрасные крылья — зелёные, как молодая листва.

Шун-Ди подавился вдохом и закашлялся. Повернулся к тому непроглядно тёмному месту, откуда говорил Фарис. Тщательно затушевать слова или спросить напрямую?

Собирая их компанию сумасшедших, Прародитель явно решил повеселиться.

— То есть твоя Возлюбленная… из народа Эсалтарре? Она дракон?

— Разумеется, брат по долгу. Она самое дивное из творений Обетованного. Надеюсь, скоро и ты познакомишься с ней.

— Мастер Нитлот, а правда, что в Ти'арге началось восстание?

Нитлот вздрогнул и оторвался от книги. Он читал «Магию и волю к власти» Фоско Шестипалого — знаменитого кезоррианского волшебника, который половину жизни провёл в Долине, — и оторваться было не так-то просто. Нитлот сам не заметил, как его увлекла и завела в свои дебри кудрявая философская мысль. Странно: за свои годы он прочёл столько, что мало кому из авторов (тем более беззеркальных) удавалось его удивить.

Наверное, дело в том, что мельком он был знаком с Фоско. Очень давно: тот умер седым старцем в ту пору, когда к Нитлоту только прилипла — вместе с первыми прыщами и первыми приступами неуверенности в себе — кличка «Зануда». Состарился и погас мгновенно, как огонёк свечи на ветру. Нитлот уже тогда теоретически знал, что беззеркальные живут меньше и стареют быстрее. Но знать — не значит увидеть. Эта смерть поразила его, хоть тогда он и понятия не имел о том объёмистом труде, что лежал сейчас на столе перед ним.

Да, беззеркальные быстро гаснут. Слишком быстро: Обетованное словно выталкивает их, столь скудно подпитанных магией.

Быстро гаснут — и не берегут даже тот крошечный срок, что им дан. Растрачивают его впустую, вспыхивают и сгорают без цели и смысла. Не все, конечно, но многие.

Нитлот слышал о бунтах в Ти'арге и считал, что неумелые, плохо организованные борцы за его свободу относятся именно к таким людям. К тем, кто горит неизвестно зачем. Но этой осенью бунт обрёл штормовой размах, а действия отрядов восставших теперь явно планировались заранее. Нитлот отмечал кружками те точки на карте, откуда приходили неспокойные вести, и уже мог точно сказать: бунтовщики подбираются к Академии-столице. Торопливо и довольно успешно зажимают её в тиски.

Но сидящий напротив подросток, естественно, не знал всего этого. Просто забросил схему, которую чертил, и смотрел на Нитлота широко распахнутыми глазами.

— Кто тебе сказал?

— Дамиан. Его отец, торговец, недавно ездил в Ти'арг и написал ему оттуда… Что там, мол, везде полно солдат и рыцарей наместника, а ещё альсунгцев. Что какого-то лорда ухлопали его же крестьяне и…

— Убили, — сказал Нитлот.

— Что, Мастер? — подросток захлопал ресницами.

— Убили, а не ухлопали, — Нитлот вздохнул и временно прикрыл размышления Фоско. Речь его нового ученика звучала отвратительно, и с этим нужно было что-то делать. Мальчик приехал из Феорна (точнее, «Феорна в составе королевства Дорелия», как он стал именоваться в документах) и говорил в общем-то свободно, но его родной язык, напоминающий искажённую версию дорелийского, временами вторгался непрошеным гостем. Нитлот не имел ничего против феорнского как такового, но эта грубая смесь лишала его душевного равновесия. — Я понимаю, что тебе трудно говорить на чистом дорелийском, но хотя бы пытаться — в твоей власти, Элтир, не так ли?