Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

Бри с усилием оторвал взгляд от рыжих созданий (уши у них были острые, как у котят, и подрагивали — мило, совсем не воинственно), отдышался и поудобнее перехватил древко. Меч, естественно, пришлось опустить.

Дауш шагнул к нему, насупив светлые брови. Его кольчуга и сапоги тоже были забрызганы кровью, но — странно — не так сильно, как у Бри.

— Давай сюда меч, десятник. Раз уж взял знамя, его нельзя выпускать. Это дело чести.

Остальные почтительно молчали.

Бри смотрел на него в недоумении — дышал гарью, слушал чей-то далёкий рык, не совсем понимая, о чём речь. Чести? О чём он? Какая разница, если идёт бой?… На войне ведь нет правил.

Он не знал, откуда пришла эта смелая, страшная мысль. Было в ней что-то чужое.

Пронзило до нутра острое, болезненно яркое воспоминание: он и леди Уна — ещё девочка — где-то в закоулках Кинбралана. Уна склоняется над книгой и пытается учить его читать; глаза у неё синие, как у ведьмы, а щёки разрумянились от волнения. Бри честно старается разобрать чернильные знаки, похожие на жуков, но они не даются ему; он злится. «Вот видишь, это — «в», — пальчик Уны скользит по странице. Она уже сказала, что вытащила из библиотеки сборник стихов какого-то кезоррианского поэта, но Бри не знает, где это — Кезорре, — и пока с трудом представляет, кто такой поэт. — В любви и на войне всё дозволено…» — запнувшись, она умолкает. «Что это значит?» — спрашивает Бри. «Не знаю. Наверное, что на войне люди убивают друг друга, а любовь…» — почему-то она отворачивается и не заканчивает. Бри смотрит на голубую ленту у неё в волосах.

Сейчас он смотрел то на меч, то на знамя — так же потерянно, как на ту ленту. Где-то рядом просвистела стрела, и десяток без команды поднял щиты.

Бри поколебался ещё мгновение — и протянул знамя Даушу.

— Держи. Ты понесёшь его. А я буду драться.

Рёв дракона сотряс сумерки, пропитанные дымом, копотью и звоном железа. Рёв боли, а не торжества. Уна вздрогнула и посмотрела вниз, но не увидела ничего, кроме улиц и переулков города — расчерченных ровно, точно в математической схеме или книге с хозяйственными расчётами. Только с высоты она по-настоящему оценила, как завершённа и красива планировка Академии; воплощение Порядка в столь неупорядоченном королевстве. Скопления скромных жилых домов и таверны с аляповатыми вывесками, суды и лавки, храмы и бордели — отсюда всё казалось слитым в одну тёмную, порабощённую вечером, дымом и кровью массу. Воины заливали улицы, подобно воде: звон мечей рядом с сушащимся бельём, открытые раны и вспухшие рубцы — в двух шагах от вина и хлеба. Вокруг двух площадей — центральной, где находилась ратуша, и небольшой, вокруг жёлто-красноватого храма Шейиза — бушевал огонь; ещё много лоскутков дымилось там, где пожары уже потушили. Однако никого из драконов видно не было.

ЭТО ГЕДИАР, — мягкий голос Рантаиваль в сознании Уны не соответствовал тому, как тревожно она завертела головой и рассекла хвостом воздух. — ОН НАД ЮЖНОЙ ЧАСТЬЮ ГОРОДА. И Я ЧУВСТВУЮ ЕГО БОЛЬ.

— Его подстрелили? — Уна нахмурилась. Почему-то она по-детски наивно верила если не в полную, то хотя бы в почти полную неуязвимость драконов. Ни разу даже не подумала, что кого-то из них могут ранить или убить… Как Йарлионн. Лучше, чем Йарлионн. От этой мысли стало нехорошо. — Но ведь людские стрелы не пробивают вашу броню.

НЕ СТРЕЛА. ЧТО-ТО БОЛЬШОЕ, — Рантаиваль озабоченно помолчала. Снизу доносились крики и восклицания, отдалённо похожие на конское ржание: они пролетали над кварталом, где кентавры дотаптывали последнее сопротивление ти'аргских рыцарей и альсунгских двуров. — БОЛЬШОЕ И ТЯЖЁЛОЕ. ОНО ВОНЗИЛОСЬ ЕМУ В ЖИВОТ И ВСЕРЬЁЗ ПОВРЕДИЛО.

— Баллиста… — пробормотала Уна, вспомнив десятки книг по истории и военному делу, прочитанных или пролистанных в Кинбралане. Это было в ту пору, когда она — ребёнком и подростком — глотала всё, что покрывало бумагу чернилами, не особо задумываясь над содержанием. С годами сладострастное отношение к написанному слову несколько притупилось (особенно в последнее время, когда о себе так напористо, почти злобно, заявляла живая жизнь) — но зато, кажется, осталось прежним в лорде Альене. В отце. — Или катапульта. Не знала, что у наместника есть что-то подобное.

НЕ ЗНАЮ, О ЧЁМ ТЫ. НО ЗНАЮ, ЧТО БЕСКРЫЛЫЕ ИЗОБРЕЛИ МНОГО УБИВАЮЩИХ МАШИН. ВЫ ДЕЛАЕТЕ ЭТО, КОГДА ВАС ВДОХНОВЛЯЕТ ХАОС — БУДТО МАЛО ЖЕЛЕЗА И ТЁМНЫХ ЧАР, — серебристые крылья Рантаиваль взметнулись с внезапной суровостью; Уна ощутила себя ребёнком, которого отчитала взрослая родственница… Или больше, чем просто родственница. Кто бы мог подумать, что мать Инея напомнит ей собственную. — ЖИЗНЬ МОЖНО ЗАБРАТЬ В ЧЕСТНОМ БОЮ, ИЛИ НА ОХОТЕ, ИЛИ ВО ИМЯ ЖЕРТВЫ. НО НЕ ТАК.

— Летим к Гедиару, если хочешь. Ты обольёшь паром его врагов. И потом, — Уна сжала сапфир на цепочке, — вдруг я смогу помочь. То есть я, конечно, пока мало понимаю в исцеляющих чарах, но…

НЕТ, — сухо перебила Рантаиваль и свернула на север. Облака уже рыжели и розовели, пропуская закатные лучи. — МЫ ДОЛЖНЫ ЛЕТЕТЬ К ТВОЕМУ ОТЦУ. ТАКОВ ЕГО ЗАМЫСЕЛ.

Его замысел… Что ж, хоть кто-то посмел спросить. Мысли лорда Альена были так плотно закрыты, а настроение — порой — так переменчиво, что его планы казались Уне не менее непостижимыми, чем замыслы духов Хаоса. Или другого безымянного, древнего зла, что правит Мирозданием — с большей вероятностью, чем боги или Прародитель.

Спрашивать было нельзя, и она не спрашивала. Просто безропотно шла по тому пути, который лорд Альен начертил для Рантаиваль — да и для остальных участников этого гигантского представления.

Впрочем, снова ложь. Для неё всё это значит больше, чем «представление» или — даже — война. Больше, чем песни значат для Лиса, а Лис — для Шун-Ди. Здесь, в небе над Академией, какая-то давняя рана в ней затянулась — хоть и остался напоминанием белый шрам. Под серебряными кожистыми крыльями лежал охваченный боем город — и это был её личный триумф. Перелом себя, приход к себе.

Сладкая боль возвращения. Счастье от несвободы.

— Хорошо, летим. Пусть будет, как он решил.

Рантаиваль принесла её к храму Льер — тому, что казался Уне самым красивым в Академии. Правда, немного печальной, больной красотой: раньше, во время кратких приездов в Академию с матерью или дядей Горо, она всегда чувствовала что-то грустное в этой изящной, устремлённой ввысь груде белых, синих и нежно-голубоватых камней. Башни храма заканчивались тонкими шпилями, пронзающими небо, точно в ласковом укоре. Внутреннее убранство Уна помнила мало — разве что алтарь, ряды молитвенных скамей и серебряные чаши с освящённой водой. Порой в проходах между скамьями, на ступенях или из неприметной дверцы за алтарём появлялись безмолвные, тихо ступающие жрицы — и быстро исчезали, исполнив какую-нибудь повседневную обязанность вроде ухода за чашами или замены масла в светильниках. Жрицы богини воды считались воплощением тайны и кротости; Уна впервые задумалась — как жаль, что сейчас всеобщая кровавая лихорадка угрожает и им.