Юлия Пушкарева - Осиновая корона [СИ]

А вот лорд, скорее всего, знает. Знает и молчит.

Уна прикусила губу, и человек напротив тут же сделал то же самое — будто двойник в зеркале. Губы у лорда Ривэна были по-мальчишески пухлые, а линия его рта снова (к глубокому сожалению) напомнила Уне о Бри…

Она тряхнула головой и поклялась себе никогда больше не прикасаться к вину перед важными разговорами. Можно было и догадаться, что тут её опыт несопоставим с опытом матери или лорда Заэру.

— Я немного знаю о Цитаделях Порядка и Хаоса. Моя… — она вовремя осеклась, чтобы не сказать «наставница», — знакомая из Отражений рассказывала мне. Правда, я считала всё это красивой легендой.

— Я тоже, миледи, — с улыбкой заверил лорд Ривэн. — Очень многое я считал лишь легендами до того, как встретился с Вашим дядей. И края запада в том числе. И кентавров, и русалок… — он вздохнул. — И драконов с оборотнями. Но они реальны не менее, чем Цитадели и другие миры, как выяснилось. Мне оставалось только смириться.

Мать с принуждённой улыбкой потёрла висок; блики света из-за занавесок жемчужинками легли на её холёные ногти. Ей явно было неуютно среди такого количества книг, карт Обетованного, толстых свитков с письмами и просто странных вещиц, от которых кабинет лорда Ривэна распирало изнутри. А от упоминания русалок и драконов у неё наверняка и вовсе свело скулы… Терпкая горячка вина проползла глубже в живот, и Уна ощутила что-то вроде злобной радости. Ей хотелось, чтобы лорд Ривэн говорил о магии как можно больше. Хоть она и обещала матери молчать о своём Даре и не надевать в стенах Заэру зеркало (без него Уна уже чувствовала себя не то чтобы голой, но как бы с неким изъяном — в дырявом, к примеру, чулке) — пусть, пусть говорит подольше о Порядке и Хаосе, о загадочных жителях западного материка, о полулюдях-полуптицах, для которых слова заменяют трели, и о светящихся в темноте цветах… Даже песни менестрелей, редких в Кинбралане гостей, не пробуждали в ней такой жажды.

Но лорд Ривэн упрямо не вдавался в подробности, а о похождениях своего примечательного друга упоминал лишь в крайне общих чертах. Это распаляло ещё сильнее. Уна не первый час слушала его, цедя вино и похрустывая горьким невкусным печеньем (а что вообще вкусно в Дорелии, кроме яблок и сидра?) — слушала, не получив и половины того, за чем пустилась в утомительную и нежеланную дорогу. Того, из-за чего некогда было сидеть дома, предаваясь скорби.

Того, что не могла дать ей мать.

Лорд Ривэн обожал его. Это очевидно. И в столе он мнёт, скорее всего, что-нибудь из его вещей. Такие непосредственные люди склонны хранить их; а забитый статуэтками, миншийскими ароматическими свечами, разномастными монетами и кошельками (кошельки? вот это уже необычно) кабинет, к тому же, намекает на натуру сороки-коллекционера… Лорд Ривэн взволнован и рад (действительно рад, как бы дико это ни звучало) видеть её, Уну. Она принесла с собой времена, памятью о которых он, может быть, жил все эти годы — отогревая дыханием в зимние морозы, лелея в сердце собственные терновые шипы. Теперь Уне было более чем знакомо такое состояние.

Но он повторял: «Не знаю». Он не знал, жив ли лорд Альен — зато почему-то верил в это, как и тётя Алисия. На просьбу Уны рассказать об их последней встрече лорд Ривэн мягко улыбнулся и покачал головой. «В ней не было ничего особенного. Мы жили… В одном красивом месте. Один из народов на западном материке возвёл огромный Храм на границе с пустыней. Там лорд Альен готовился к обряду, а потом… Исчез. Ушёл. Барьер пал, прореха в Хаос затянулась, и я никогда больше не слышал о нём».

В ней не было ничего особенного. Не было ли? Участившаяся речь и румянец (о, совсем не просчитанный румянец придворного!) утверждали обратное.

…Уна очнулась от раздумий, винного хмеля и успокаивающего, торопливого говора лорда Ривэна, когда блюдо с печеньем уже опустело, мать задремала в кресле, а лучи за окнами обрели золотистый вечерний отлив.

Подтянутый и строгий слуга лорда Заэру (гораздо более подтянутый и строгий, чем его хозяин) постучал в кабинет и спросил что-то на дорелийском. Лорд с размаху шлёпнул себя по лбу.

— Действительно, обед ведь давно прошёл… Я не предложил Вам поесть, миледи — ну не дурак ли? — лорд виновато улыбнулся; мать вздрогнула, и в дрёме ужаснувшись слову дурак — подумать только, в присутствии двух дам!.. — Пройдёмте в столовую? Вы, наверное, уже мечтаете отдохнуть от моей болтовни. Спасибо Герну, что напомнил, а то я мог бы трещать до следующего утра. А вот это, между прочим, письмо о королевской охоте — представляете? — мать издала восхищённый возглас, и лорд Ривэн скользнул по ней очередным тепло-заигрывающим взглядом (может быть, уже по привычке). Его мысли витали где-то далеко от каштановых кудрей и сладких духов гостьи. Где-то на западе, за океаном, если не дальше.

— Я не хочу есть, милорд, спасибо, — слабо отозвалась Уна, с ужасом осознавая, что язык у неё тяжелеет, а веки слипаются. В следующий миг лорд Ривэн почему-то оказался на коленях у кресла, встревоженно заглядывая ей в лицо.

— Леди Уна, что такое? Вам плохо?… Герн, воды!

— Не надо, — Уна отстранилась от шершавой руки под бархатным рукавом; кабинет кружился перед глазами, но она знала, твёрдо знала, что должна сказать ему — прямо сейчас. Шёпотом, чтобы мать не услышала. Если не сказать сейчас, она никогда не решится. — Я хочу найти его, милорд. Больше всего на свете я хочу найти Альена Тоури.

Он ответил не сразу. Жар и дурнота не дали Уне увидеть, как некрасивое светлое лицо вдруг исказилось от боли.

— Я тоже, леди Уна. Если бы Вы только знали…

Лорд Ривэн не договорил.

И Уна поняла, что наконец-то нашла — пусть в другом королевстве — лучшего из союзников для своей маленькой войны.

Когда наместник Велдакир прибыл на север с традиционным отчётом, как поступал трижды в год, король Хавальд Альсунгский как раз затеял рыбалку и не пожелал её прерывать. Это было в духе Хавальда — время от времени показывать наместнику, кто тут главный, да и просто не отвлекаться от своих дел ради кого бы то ни было. Тем более, ради ти'аргцев.

Это было естественно для человека власти — для подлинного властелина, конечно, а не для лекаря-исполнителя, каким был сам наместник. Поэтому такой приём его не возмутил.

Наместник был уже немолод, да и опухоль в печени настойчиво о себе напоминала. Но он без возражений одолел путь до озера Гон Хальм верхом на мохноногой лошади из королевской конюшни. Лошадь тяжело переступала по утоптанному, смёрзшемуся снегу дороги (в этой части Альсунга зима была вечной) и простуженно фыркала при ходьбе. Такая же старая и немощная, как он сам, — подумалось наместнику. К лошадям он всегда относился прохладно, хоть роль военного лекаря в Великой войне и приучила его к седлу. Иное дело — змеи или редкие насекомые…