Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

Разговор долго не завязывался, ели в молчании. Леди Синна хвалила то одно, то другое блюдо и пила много воды: не привыкла к острому. Лаура прохладным тоном задавала ничего не значащие вопросы о плавании, об энторском дворе, о боях в Хаэдране… Ринцо иногда вмешивался, пытаясь потактичнее направить беседу в нужное русло, но определённо не вписывался в их поединок.

— И что же, альсунгцы действительно так страшны, как о них говорят? — спросила Лаура, ковыряя ложечкой желе. Ринцо отлично видел, что думает она совсем о другом, и мучился догадками.

— Дорогая, по-моему, для леди Синны это не самые приятные воспоминания, — мягко сказал он. Однако дорелийка, одарив его своей лисьей улыбкой, лишь постучала ноготками по бокалу с вином.

— Не нужно считать меня неженкой только потому, что я выросла в замке, эр Алья… Боюсь, они много хуже. Хотя… Что с них взять. Просто головорезы. Вот королева, что ведёт их… — она высокомерно вздёрнула бровь — в точности как Лаура — и Ринцо стало ещё больше не по себе.

Он взглянул на тонкий профиль жены и вдруг ощутил знакомый жар, бьющий в голову: желание иногда находило на него приступами, будто болезнь. Но сейчас?… Ринцо провёл рукой по лбу и с трудом восстановил дыхание.

«Бред какой-то… Это всё вино».

Мысленно он пожал Лауре руку — как пожимают старому другу. Почему-то в такие моменты он чувствовал вину перед ней.

— И что же эта королева? — холодно спросила Лаура. — Я о ней наслышана, конечно… Та самая, которую, по-Вашему, собирался убить мой брат?

Повисло неловкое молчание; выражение лица Синны, однако, не изменилось. Слышно было, как оглушительно верещат цикады в саду и топочется по дому Челла. Ринцо ощутил жалящий укол боли в груди — проклятое сердце, та самая болезнь, что сгубила отца… Главное — не показать Лауре: она сойдёт с ума от беспокойства.

— Не собирался, — спокойно поправила дорелийка. — Мой отец приказал ему. Это был его долг.

— Чушь! — оборвала Лаура, и жилка забилась на её золотистом виске. — Линтьель не убийца и не слуга Вашего отца. И он никогда не поднял бы руку на женщину. К тому же, — она опасно усмехнулась, — я и не знала, глупая, что таковы теперь методы Дорелии вести войну.

— Лаура!.. — выдавил Ринцо молящим полушёпотом, но Синна опередила его:

— Не мне рассуждать о методах его величества Абиальда — да продлят боги его дни! — но методы моего отца мне известны, — она выдержала паузу, и взгляды — тёмно-карий с угольно-чёрным — скрестились через стол, как мечи в поединке. — Ваш брат служил ему по доброй воле — как менестрель и волшебник… И Коготь. Коготь должен быть готов убивать ради тех, кому служит.

Ринцо дико было слышать такие циничные слова из девичьих уст — и Лауре, видимо, тоже.

— Это мерзость, — прошипела она. — Мерзко, что Линтьеля вовлекли в это. Он никогда не был жестоким. Музыка и магия — вот единственные его страсти.

— Возможно, — невозмутимо согласилась Синна. — Но главная из них — честолюбие. Смерть Хелт была бы подвигом, необходимой жертвой. Она остановила бы тот хаос, что сейчас творится в Ти'арге и подходит к моему королевству. Но Линтьель, как Вы верно сказали, не поднял бы руку на женщину… Он упал перед нею на одно колено и поклялся в верности от имени магов Кезорре.

Лаура вцепилась в край столешницы, точно собираясь подняться. Сердце Ринцо скрутило новой болью — на этот раз от того, сколько безумной любви было в этом рывке… Никакими усилиями ему не заслужить того, что всегда заслуживал Линтьель — на правах общего лица и крови.

Не выдержав, Ринцо положил ладонь Лауре на предплечье, и вторая вспышка золотистого жара сразила его от её тепла. Лаура — прекрасная, нежная, любимая… Как терпкость вина, что остаётся на языке горьковатым послевкусием. Как инжирная мякоть, тающая в гортани…

Как соколиный пух с буквами родного имени на нём — пух и перья, залитые кровью.

Ринцо вздрогнул и качнул отяжелевшей головой. Иногда ему думалось, что любовь тоже сродни тёмному колдовству.

Медленно, очень медленно для него прояснялся смысл сказанного. «От имени магов Кезорре» — уж не связаны ли с этим угрозы Дома Агерлан?… Если они, конечно, не в сговоре с Хелт на самом деле…

Это надо бы сообщить надёжному человеку в Совете. Ир Пинто подойдёт.

— Пожалуйста, уходите! — выдохнула Лаура, в бессилии уронив голову на руки. Редко, очень редко она показывала при посторонних свою слабость: лишь плохие вести о брате и могли заставить её беззащитно сжаться и так быстро дышать. — Я не желаю видеть под своей крышей ту, что обвиняет Линтьеля в преступных планах или предательстве. Вы не знаете его по-настоящему. Я не верю Вам.

Леди Синна дёрнула острым плечиком.

— Как угодно… Но я всё равно буду просить защиты и помощи у Совета, — красноречивый взгляд в сторону Ринцо. — Я приложу все силы к войне против Альсунга, если только Хелт посмеет переступить границу Дорелии. Пусть исход войны решает судьбу Вашего брата, — презрительная полуулыбка. — Лично я не держу на него зла.

— Вон, — почти беззвучно произнесла Лаура, комкая скатерть. Ринцо знал, что сейчас она мысленно пишет портрет леди Синны — чёрной чернью, тенями без света. — Прочь, гадюка!

— Дорогая, не нужно… Простите, миледи…

Однако дорелийка не собиралась закатывать истерику или падать в обморок. Несгибаемостью характера она тоже походила на Лауру — но лишь так, как ледниковое озеро походит на горную реку, ворочающую камни.

— Ничего, эр Алья… Я искала Вас, Лаура, всего лишь чтобы познакомиться и рассказать о его поступке. Он много говорил о Вас, — её голос дрогнул — и вдруг потеплел, смягчился, растеряв кокетливую гортанность. — Он Вас любил.

Цикады запели ещё громче — если это было вообще возможно.

— Ваш кезоррианский пока плох, леди Синна, — тихо и грустно сказала Лаура. — «Любит», а не «любил».

У профессоров Академии между собой, как и у лучших студентов (скучных энциклопедистов без единой собственной мысли, вроде Нитлота), существовал особый безмолвный язык. Так всегда казалось Альену. В их манере говорить друг с другом, жестах, лукавых усмешках будто таилась принадлежность к высшему кругу посвящённых, избранных, которые приобщились к высокой жизни духа. Когда Альен учился (даже подростком), он, конечно, знал, что никакого круга нет и что ему, например, нечего делать среди этих людей. Но впечатление не исчезло.

Недомолвки и многозначительные взгляды Бадвагура и Ривэна на второе утро плавания неожиданно напомнили ему об этом. Стало и смешно, и противно. Если бы Альен мог себе это позволить, он спросил бы напрямик: что, вдоволь насплетничались обо мне ночью? Но такая степень откровенности уничтожила бы всякую дистанцию между ним и мальчишкой-дорелийцем. А он этого очень не хотел.