Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

С нервным смешком Альен вспомнил, что Зелёная Шляпа упоминал Пустыню. Предки нынешних людей Обетованного заперли тауриллиан за Пустыней Смерти — кажется, так. Смогут ли они с Бадвагуром и Ривэном вообще там выжить, если тело и мозг медленно плавятся уже в Минши?…

Пустыня должна быть местом Хаоса; Альен откуда-то знал это — и, покопавшись в памяти, так и не понял, откуда. Значит, Хаос будет по-хозяйски ощущать себя там — среди горячих бурь, тишины и суши. Логично, что и его Повелителю ничего не грозит. А вот с Бадвагуром и воришкой всё сложнее…

Но Фиенни ведь побывал там, побывал и вернулся. Может, за Пустыней есть что-то ещё?…

«Я всё ещё здесь, — одёрнул себя Альен. — Мы всё ещё не уплыли».

Незнакомая яркая птичка щебетала, приветствуя новый день; над кустами от дома плыл приторный сиропный запах. Небо лежало опрокинутым синим ковшом — тяжёлым и давящим. «Здесь» и «сейчас» во владениях Люв-Эйха были чересчур, до грубости явными — будто та клепсидра перед глазами. Жизнь просто колотила по лбу, мешая думать. Такой расклад Альена не устраивал.

Он взбежал по ступенькам на террасу выше, размышляя, как начнёт разговор с Люв-Эйхом. «Мои родные места охвачены безумием, и беда грозит Священной земле»? «От имени всех волшебников материка я должен говорить с королём»?… Не годится, — с досадой отмёл он. Слишком в лоб. А если…

— Отчего господин волшебник не на трапезе с хозяином?… Он так ждёт дорогого гостя.

Ван-Дир-Го появился из зарослей внезапно, как смуглая тень, и сразу залился смущённым румянцем. В руках он тащил пыльный кувшин с вином — видимо, Люв-Эйх, капризничая, отверг нелюбимый сорт.

— Кезоррианское? — вместо ответа поинтересовался Альен. Тёмные глаза раба увеличились раза в полтора.

— Как господин догадался?… Верно говорят, что маги всемогущи…

К сожалению, Альен как никто знал, где границы этого мнимого «всемогущества»… Он постарался сохранить невозмутимое лицо.

— Всего лишь предположил, Ван-Дир-Го. Если ты не расскажешь хозяину, что встретил меня, я не расскажу вот об этом.

Он указал на белую тунику, где багровело небольшое винное пятнышко. Ван-Дир-Го по второму кругу залился краской — дорелийские крестьянки позавидовали бы такому румянцу.

— Ох, господин… — глаза раба лукаво забегали, отыскивая выход. — Недостойный только нёс этот кувшин, вот и…

— И капли на шее просочились тоже случайно? — с беспощадностью палача спросил Альен. Ван-Дир-Го приподнял брови и согнулся почти напополам — в этот момент он выглядел ещё младше, чуть ли не подростком.

— О, ни одна провинность не скроется от господина… Господин вправе покарать недостойного, — прошелестел он. Трели остервенелой птички террасой ниже — и те звучали громче.

— Я ведь сказал, что прошу обмена, — уже мягче сказал Альен и подставил руку лодочкой. Наверное, нет смысла тянуть. — Есть, правда, ещё кое-что. Ты проводишь меня в особую коллекцию Наместника?…

Он думал, что Ван-Дир-Го удивится или, по крайней мере, разыграет удивление. Возможно, попытается выведать, кто из рабов выдал такие сведения чужаку. Но он только с обожанием кивнул и, скользнув ещё ниже, коснулся кончиков пальцев Альена клеймом на лбу — прямо брюшком жука-скарабея.

— Недостойный сделает всё, что будет угодно господину. Господин желает?…

— Разделить с тобой грех, — рассмеялся Альен, не впервые оценив изящную двусмысленность миншийского языка. — Точно.

И Ван-Дир-Го, крепкими зубами вытащив пробку из кувшина, наклонил его над Альеновой ладонью.

Весь день Люв-Эйх провёл в делах — трудолюбие находило на толстяка такими же внезапными волнами, как желание поесть. Альен мог идти куда вздумается, но предпочёл остаться и понаблюдать. Наместник то диктовал послания на тонкой рисовой бумаге старику-писцу, то разбирал жалобы, то беседовал о налогах с казначеем острова — тщедушным горбоносым человечком. Посетители появлялись в голубом доме на холме снова и снова, пешком или на носилках, в одиночку или с рабами — в зависимости от статуса.

Альен прислушивался к разговорам, стараясь не пропустить ни одного миншийского слова, но делал холодно-отстранённый вид — благо в этом он был натренирован. Как только глазки-бусинки Люв-Эйха становились ещё меньше от подозрительности, Альен принимался рассеянно чертить палочкой невидимые пентаграммы, или сосредоточенно теребить зеркало на поясе, или, давясь, жевать очередной персик. И Наместник, успокоившись (хоть и, скорее всего, не поверив) возвращался к своим витийствованиям.

Его решения чаще всего оказывались взвешенными и неглупыми. К вечеру Альен заключил, что Люв-Эйх знает толк во внутренних делах, деньгах и хозяйстве — масками и диковинками его жизнь явно не ограничивалась. Но о внешних вопросах, о войне и верности королю судить было невозможно. Будь Люв-Эйх дураком, он вольно или невольно показал бы и это — однако дураком он не был.

— Устал подслушивать, о волшебник? — добродушно подтрунивая, осведомился толстяк, как только они остались наедине; щёки его дрогнули от улыбки. Рабы уже стаскивали в залу еду для ужина, который плавно вытек из неоконченного обеда. — Цикада не так внимательна к музыке ночи, как ты сегодня к моим речам.

«Много было бы тебе чести», — подумал Альен, но сразу подавил раздражение. Он не должен показывать своей неприязни к этому шару в шелках. Он к тому же и сам пока не понял, где её границы.

— Такой уж я человек, о Наместник, — сказал он, взяв с блюда щепотку перчёного риса. — Никогда не мог пройти мимо чужой мудрости.

Внесли второй ковёр, свёрнутый в валик — искусно расшитый звёздами, он был похож на кусок неба; среди узоров Альен заметил красную звезду. Звезду Дракона. Зелёная Шляпа почему-то верит в приметы о ней — видимо, не зря… Трудно было не вздыхать при мысли о боуги. Серебристый корабль и та диадема — всё под толщей воды из-за чьей-то тёмной, неодолимой воли.

Воли сродни Хаосу внутри у него.

Разве только Хаосу? Сродни уму, жизни, творчеству. Дару. Магии.

Специи в рисе обожгли нёбо, и Альен отмахнулся от соблазнительного шёпота. Он уже начинает привыкать к его вторжениям в сознание — плохой знак.

Вторжениям ли?… Или это его собственные мысли?

На звёздный ковёр уселся один из рабов, ровесник Ван-Дир-Го с угрюмым и неприятным лицом. В руках у него был струнный инструмент — что-то вроде лиры на местный лад. Люв-Эйх ценил хорошую музыку, особенно в сопровождении еды.

Загорелые пальцы с обкусанными ногтями побежали по струнам, и раздались низковатые, горькие переливы — так тоскливо и в то же время настойчиво, что Альен вздрогнул. Простенький мотив напоминал прокажённого, который с рёвом обнажает язвы и кричит миру о своей боли. Такой напор трудно было выдержать.