Юлия Пушкарева - Пути и маски [СИ]

Тааль никогда не задумывалась о том, сколько же всего за пределами Леса. А сейчас мысли об этом вызывали страх перед новой болью: какое чувство обострится и пропадёт следующим, кто затеял с ней эту странную игру? Неужели тауриллиан?…

В какой-то момент Тааль пришло в голову, что она умирает. Эта мысль, такая простая и естественная (ей с детства внушали, что все майтэ уходят, освобождая дорогу новым поколениям — в те края, где ветер вольнее и нет ночных хищников), почему-то не укладывалась в сознании. Всё, что она знает, умеет, любит, все воспоминания, все жадные поиски — всё уйдёт, а останутся каменные скорпионы и грифы, и Гаудрун, ищущая Биира? А Турий будет всё так же смотреть на звёзды и вздрагивать по ночам, думая о разбежавшемся садалаке, с которым привык жить в единстве, точно пчела в рою?…

Вместо того, чтобы принять это, как положено — принять и, может, начать обдумывать Последнюю Песнь, — Тааль с тревогой наблюдала обиду, растущую где-то внутри. Обида клубилась, как тучи, спирала грудь, и не с кем было поделиться ею, и невысказанные упрёки терялись за очередным глотком кашицы, безвкусной, будто вода.

Так продолжалось, пока Тааль не потеряла и последнее, что осталось, — зрение. Она проснулась на ветке — если то мутное полузабытье, в которое она по привычке погружалась с закатом, можно называть сном. Но ветки под лапами не было — даже как зрительного образа, лишённого шероховатости с древесным запахом и оттого далёкого. Не было вообще.

Вокруг висела тьма — плотная и густая. Безмолвная. Равнодушная. Не было в ней ни жарко, ни холодно, ни тихо, ни громко — просто никак. Ни Пустыней она не была, ни, тем более, Лесом. Тааль точно попала в глубину грифовых зрачков — туда, где нет ничего, кроме смерти и одиночества.

И тогда, впервые не выдержав, она закричала.

Крик тянулся, пока хватало воздуха в лёгких, далёкий от песен майтэ и даже от бессмысленных птичьих звуков, по-звериному отчаянный. Тааль не слышала его, но ей почему-то казалось, что именно таким он должен быть: настолько она испугалась. Так же было, когда в тёплом, уютном гнезде, в окружении материнского пуха ей мерещились блестящие желтизной глаза и далёкий вой.

Устав кричать, Тааль поняла, что звать некого, но зато и темнота вокруг не абсолютна. Зрение медленно пропускало какие-то новые, странные формы: тени валунов, замшелых стен, свисающих с потолка каменных сосулек. Тааль вспомнила, как отец рассказывал ей о них — «слезах скал», что растут в пещерах. Вблизи они, впрочем, напоминали совсем не слёзы, а застывшие потёки малоприятной жижы.

— Где я? — вслух спросила Тааль и вздрогнула — таким оглушающим показался собственный голос после многодневной тишины. — Здесь есть кто-нибудь?…

Никто не отозвался. И Турий, и Гаудрун куда-то пропали, чему Тааль даже малодушно порадовалась: может, они всё-таки решили оставить её, покалеченную неизвестным колдовством, и отправились дальше?… Ей не хотелось, чтобы они оказались в этом тёмном, холодном месте в толще каких-нибудь скал — пусть идут по земле: Турию нужен простор, чтобы бегать, а Гаудрун — чтобы летать…

Но тут другая мысль остановила её. В холодном месте? Значит, она снова чувствует холод?…

Открытие наполнило Тааль облегчением и щекочущей радостью. Ей холодно! Она чувствует собственное тело — маленькое и неказистое, но живое!..

Она расправила затёкшие крылья, напрягла лапы и осторожно оттолкнулась от каменного выступа, на котором сидела. Не веря своему счастью, сделала по пещере пару кругов; она снова может летать!.. Выхода отсюда не было видно, но откуда-то сверху падал слабый синеватый свет. Со всех сторон громоздились серые камни, пол засыпала каменная крошка — бесприютное место, где много дней и ночей не было живого дыхания. Тааль расслышала негромкое журчание воды и полетела на звук, по-прежнему опьянённая холодом; наверное, никто из теплолюбивых майтэ ещё не радовался ему.

В другом, более затенённом краю пещеры она обнаружила бьющий из стены родник и, подлетев, приникла к нему. Надежда была такой сильной, что на миг Тааль стало ещё страшнее: кто сказал, что она должна сбыться, что это не видение или очередной непонятный сон?… А очнётся она снова слепой и глухой, грубо вырванной из своего же тела…

Но вода оказалась, как ей и положено, обжигающе-холодной, чистой и свежей. Тааль почувствовала её — и впервые за многие дни напилась с наслаждением. Может быть, пещера — это не так уж плохо? По крайней мере, здесь нет грифов и кровожадных лисиц, которые превращаются невесть в кого…

— Вот и свиделись, Тааль-Шийи.

Голосок доносился прямо из ключа и был подозрительно знакомым. Тааль отпрянула, начиная догадываться… Синий свет, будто по чьей-то просьбе, усилился, и вода забурлила, набухла, обернувшись сначала большой круглой головой, а потом — пухлым тельцем, прозрачными ручками и ножками.

Эоле помахал ей — безмятежно, точно отдыхал дома — и, зачерпнув полную горсть воды, что-то из неё вылепил. К удивлению Тааль, жидкость не потеряла форму, а затянулась такой же плёнкой, как «кожа» Эоле, и стала чем-то вроде неправильного шара или шишки-переростка.

— Хочешь попробовать? Очень вкусно, — и атури, скрестив в воздухе ножки, преспокойно впился в воду прозрачными зубками. Тааль видела, как ломтик сгустившейся воды упал духу в живот и слился с ним.

— Я думала, что атури не едят…

Эоле, казалось, обиделся.

— Да когда уже ты перестанешь считать стихийных духов какими-то ущербными?… И говорить я с тобой не должен, и есть, а можно и вообще не существовать… Так, что ли?

— Нет, — смутилась Тааль, хотя стоило признаться себе: не существуй Эоле, сейчас у неё было бы куда меньше проблем. Когда она временами вспоминала свой ночной разговор со старым Фаураном у ручья в рощице, то не могла поручиться, что это не было (как и всё последующее) делом рук водяного младенца. — Не так. Извини меня, пожалуйста.

— Ну вот, теперь извиняться начнёшь… Я-то думал, ты поумнела за время странствий, ан нет — всё та же глупая птица! Держи-ка.

Тааль с опаской приоткрыла клюв и откусила кусочек воды. На вкус это, однако, была не совсем вода — нечто мягкое, сладкое и упоительно согревающее. Похоже на соты с диким мёдом, которым птенцам в гнездовье позволяли лакомиться на праздниках, но не такое до першения резкое.

— Что это такое?…

— Двуногие на востоке — те, что когда-то уплыли за океан — выпекают это из зёрен, — надув от важности щёки, пояснил Эоле. — Называют хлебом, или лепёшками, или пирогом. Не всем же червями питаться, как майтэ.

«Хлеб, лепёшки, пирог»… Красивые, чужие слова звучали как заклинание. Замечтавшись, Тааль решила не вступать снова в бесполезный спор о червях, которых майтэ не очень-то жалуют в качестве пищи…