Юлия Пушкарева - Тени и зеркала [СИ]

Мать Тааль теперь чахла — горе неожиданно сильно подкосило её. Больше она не пела и даже говорила редко, будто голос её покинул, заставив прокричать в небо самую прекрасную и самую печальную из песен. Целыми днями она сидела, широко раскрытыми глазами глядя на солнце — не щурясь, как могут все майтэ, — и её лицо, красивое сдержанной красотой, обращалось в бесчувственную маску. Она, наверное, забывала бы и о еде, если бы муж и дочь не приносили ей личинок и семена прямо в гнездо. По-прежнему она желала им доброго утра и удачных полётов, кратко отвечала на любые вопросы, благодарила — но всё это произносилось деревянно, без всякого выражения. Тааль предпочитала молчание подобным ответам, потому что от них становилось ещё больнее, и горло её сжималось от сдерживаемых рыданий.

Мьевит, души не чаявший в своей Делире, выхаживал её, как больного беспёрого птенца, почти не отходил от неё и с трогательным, юношеским пылом пел о своей любви и о том, что есть ещё надежда. По вечерам он вёл с Тааль долгие беседы, пытаясь расшевелить жену, а бывало — даже сыпал излюбленными парадоксами или старыми, несмешными шутками, вроде вечной своей прибаутки о бессмертном жуке. Но всей его философии не хватало, чтобы постичь состояние Делиры, а всей чуткости — чтобы избыть его. Целители не нашли у неё никакой телесной хвори, над другими же были не властны. Хуже того — Мьевит и сам чувствовал, что нечто важное ушло от них навсегда, что новым кладкам не появиться больше в их гнезде. Его не радовали больше ни солнце, ни ветер, ни шумные стайки учеников, всё чаще недоумевающие: отчего этот чудак стал то и дело задумываться и, уставившись в пространство, забывать, о чём говорил?…

Взгляд же Делиры, казалось, устремлялся куда-то в иные миры — холодные и пустые, куда другим не было доступа. Тааль видела это и ежечасно терзалась, не зная, как помочь. Тонкое чутьё подсказывало ей, что всё это — «Проклятие с неба», и черепок со знаком войны, и раненая Гаудрун, и больной лес — как-то связано, причём теснее, чем её слабый ум способен постичь.

Немного оправившись от их общего горя, она пробилась к Ведающему и просила его созвать Круг, но он мягко и честно отказал ей. Объяснил он то, что Тааль и сама понимала, да только в голове у неё не укладывалось, как с этим можно просто смириться: что майтэ слишком слабы и у них нет ничего для сопротивления кентаврам, их копьям и стрелам, поражающим в самом высоком полёте. Что любая помощь будет бесполезной и он напрасно погубит целое гнездовье, если пошлёт их в полёт к Алмазным водопадам. Что он готов предоставить убежище и помощь всем сородичам Гаудрун, которые пожелают их получить, но покидать Высокую Лестницу было бы безумием, увы.

Разум Тааль соглашался с этим, но сердце отказывалось смириться. Она не находила себе места, вечно рвалась в полёт и почти не могла спать. Непонятный жар в груди мучил её — постоянный жар, будто под перья и кожу втиснули маленькое жгучее солнце. Одиночество, тревога за мать и за ту, кого она начинала считать новым другом, лихорадочные, бесплодные мечты и сны о далёких странствиях — всё это изводило её, смывало цвет с и без того тусклого оперения, а румянец — с совершенно невзрачного лица.

В одну из ночей Тааль снова страдала бессонницей и тысячью неясных предчувствий. Мысли о нерождённом брате или сестре, о Неназываемых и их давних врагах с земли за морем смешивались, порождая нечто причудливое и пугающее. Ей казалось, что и тишина, разлитая в прозрачном прохладном воздухе, и иссиня-чёрный покров небес, прочерченный созвездиями, и мерцавшие в лунном свете очертания Лестницы твердят об одном на сотни ладов. Боясь потерять рассудок в этом безмолвном хоре, Тааль тихонько взобралась на край гнезда и раскинула крылья. Ветер подхватил её с надёжностью старого товарища, и она наконец расслабилась, отдаваясь на его волю.

Правильно, подсказало что-то внутри Тааль. Пусть ветер сам решает, куда ей лететь и где к ней вернутся покой и способность радоваться. Если, конечно, такое место вообще существует.

Её принесло в рощицу, где росли фруктовые деревья и бежал весёлый родник. Тааль знала это место: именно здесь она частенько искала уединения — раньше, когда оно ещё не стало невыносимым. Особенно приятно тут бывало в жаркие дни: деревья создавали густую тень, родник журчал бодро и гостеприимно, точно рассказывал хорошую новость, а большие красные плоды наполняли воздух ароматом. Сами эти фрукты Тааль никогда не нравились — слишком приторны, с привкусом чего-то запретного, — а вот их запах почему-то поднимал ей настроение.

Она снизилась и подлетела к ручью, в шелесте которого среди ночи появились загадочные нотки. Неширокий, он вился полупрозрачной змейкой, скрываясь где-то между корней, и словно приглашал отведать своей прохлады. Тааль наклонилась к воде, предвкушая, как остудит жар в груди, но её отвлёк раздавшийся сверху шорох.

Вздрогнув, она вскинула голову. На одной из ветвей ближайшего дерева, клонившейся к земле под тяжестью плодов, уселся старый Фауран. Сначала Тааль подумала, что он спит, но потом услышала бессвязное бормотание, в котором было очень мало вразумительного. Видимо, старика тоже мучила бессонница, а стены гнезда давили, вот он и выбрался в тихое местечко подальше от Лестницы. В свете луны, что пробивался сквозь ветви, Тааль видела, как шевелится его сточившийся клюв. Её кольнула жалость и что-то похожее на неловкость: всё же она нарушила чужое уединение, тем более уединение старшего, что майтэ считают ужасной бестактностью. Но вскоре подумалось, что Фауран вряд ли вообще заметил её, как всегда, пребывая в собственной дряхлой вселенной, полусне-полуяви…

Однако в его бормотании Тааль вдруг уловила кое-что, от чего солнце в груди неистово вспыхнуло, заставив дрожь пробежаться по усталому телу. «Делира», — проскрипел старик. А потом ещё раз, и ещё. Он повторял имя её матери.

— Досточтимый Фауран, — окликнула она не по-своему тонким голосом. — Что Вы сказали?

— Делира… плохо… слышал… как… — и, неожиданно умолкнув, он принялся вяло поклёвывать алый плод, в темноте казавшийся чёрным. Тааль терпеливо подождала, но потом не выдержала:

— Что-что?

— Делира, говорю я… Делира… дитя… Как… она?

Каждый звук давался Фаурану с трудом, и он начал задыхаться — так, что ветка заколыхалась. Тааль была весьма удивлена: до сих пор она считала, что Фаурану требуется усилие, чтобы вспомнить имена даже ближайших родственников, не говоря уже о соседях.

— Плохо, досточтимый, — выговорила она, из последний сил борясь со своей болью. — Очень плохо.

— Ничего… не… хочет?

Тааль задумалась. Фраза была простая — Фауран и мог теперь выстраивать только такие, наверное, — но вместе с тем очень точно отражала происходящее. «Ничего не хочет». Пожалуй, это и есть главный признак её неведомой болезни — отсутствие желаний. Любых. В том числе желания жить.