Игорь Григорьян - Иллюзия вторая

Человек тогда становится человеком, когда он осознанно выбирает этот единственный путь — путь без выбора; путь, где свобода растворяется в самой дороге, оставляя идущему по ней лишь насущную необходимость действовать правильно; путь, где сама жизнь демонстрирует человеку ужё пройденный и отработанный им миллион или даже миллиард выборов и вариантов.

И эти принятые в каждом выборе решения, как и отброшенные за ненадобностью варианты и привели человека на эту — исключительно человеческую дорогу — дорогу правды — дорогу, перед вступлением на которую выбор ещё оставался.

Но после первого человеческого шага он испарился, исчез, растворился в твоём знании и второй шаг твердо обозначил ту единственную оставшуюся дорогу, способную довести любого, по ней идущего, до воображаемого им горизонта, и даже дальше него — за горизонт, за пределы человеческого воображения.

Осознанное понимание единства и нераздельности всего сущего всегда и неизбежно приводит к такому же осознанному выбору того, что невозможно ничего выбрать, ибо оно уже выбрано, и выбрано теми, кто действительно выбирает — и это не мы — это уже не люди.

Понимание и принятие единства приводит к выбору этой дороги — дороги без альтернативы и без перекрёстков, приводит к заложенной в отсутствии выбора неизбежности, приводит к осознанной необходимости развиваться и понукать себя самое так, как ездок понукает строптивую лошадь.

Приводит к отыскиванию и использованию в себе качеств уже ездока, но не лошади.

Приводит к дороге тех, кто выбирает, приводит к их, уже нечеловеческой тропе.

И этот последний, этот невозможный, потому что отсутствующий выбор и рождает уже из рождённого тела — самого человека, рождает из множества путей — одну дорогу, рождает из избытка — изобилие, а из мириады возможностей — единственный доступный вариант правды.

И умение быть благодарным — благодарным за всё происходящее, благодарным за всё, без единого исключения — только оно — это умение принять неизбежное и насладиться им, словно испить сократовскую чашу с цикутой, умение выдержать и пережить даже свою собственную смерть, и умение быть благодарным за неё — только оно в состоянии выстелить этот единственно возможный путь благодарного человека цветочными лепестками, по которым так приятно брести к горизонту.

Ведь только на этой дороге человек понимает что благодарность — ни в коем случае не есть безусловное право того, кого благодарят — она есть осмысленный и сознательный долг того, кто благодарит…

Твой долг наделяет других правом. Не Бог ли ты тогда?

— Благодарю тебя, Артак! — Я повернулся к белой акуле, стоявшей всё это время молча и торжественно, — благодарю, Агафья Тихоновна!

Вновь обретённое знание трансформировалось в чистую, почти стерильную благодарность и она словно подпирала меня изнутри, раздирая на мельчайшие части, но одновременно собирая в единое целое; она расширяла и распространяла меня всё дальше и дальше от себя самого, покрывая мной всё большую часть этого целого и неделимого мира…

Благодарность взмывала со мной к горячим звездам и холодному межзвездному пространству, она возносила меня всё выше, расширяя и закругляя мои горизонты, она поднимала мою возможность видеть вдаль на недосягаемую прежде высоту, — благодарю вас, благодарю!

Что-то в середине, в самом нутре, щёлкнуло и соединилось — ещё один отколотый кусочек меня самого встал на отведённое ему природой место и слился с целым — ещё не познанным, но уже познаваемым. Слился, и тем самым приблизил меня к простому человеческому счастью, ускорив процесс моего соединения, моего со-частия. Подтянул меня к цельности, которой не существует изначально ни в человеческом теле, ни в сознании, но которую необходимо создавать самостоятельно. Добавил опыта к моему умению собирать себя из разделённых, разъединённых осколков, каждый из которых мы так ошибочно и так безапелляционно принимаем уже за готовую целость.

И, видимо, в этот самый момент, одна из таких частей соединилась и сплавилась с единой и монолитной Вселенной, которой я сам, бесспорно, и являлся. И это незначительное на первый взгляд событие, сделало меня ещё на одну маленькую капельку, а возможно, и на целую большую каплю, но счастливее.

Акула, украдкой смахнула набежавшую слезу и тихонько, одновременно с драконом, произнесла:

— Благодарю и тебя.

— А меня за что? — я удивился, ибо не сразу уловил глубинный смысл благодарности.

А смысл её прост — она всегда взаимна. Не бывает благодарности односторонней, и облагодетельствованный всегда отдает своему благодетелю не меньше и не больше, а ровно столько же, просто в другой валюте.

За верность можно отдать уважение, за помощь — уверенность в своей надобности, за добрые слова — хорошее настроение.

Да мало ли что. Всё едино и равноценно.

— За то что позволил нам жить полной жизнью, — и Агафья Тихоновна, кивнув Артаку, негромко добавила:

— За нашу внутреннюю, ни с чем не сравнимую свободу, — она опять посмотрела на меня, — именно она и привела тебя сюда. А если и не она сама, то острая в ней необходимость. Когда-нибудь ты поймешь, что острая необходимость в чем-бы-то-ни-было уже является этим чем-то, — акула перевела дух, — ты, словно корабль в бурном, неспокойном море — ты всегда стремился к куску безопасной суши — и имя ей — существование, а океан зовется знанием. И точно так же, как суша нужна кораблю лишь изредка — отдохнуть и пополнить запасы продовольствия, подлатать днище и залить бак горючего, — Агафья Тихоновна улыбнулась, — так и спокойное безмятежное существование необходимо человеку лишь иногда, урывками — словно еда, и непостоянно, редко — как больница. И виднеющийся вдали маяк для корабля не что иное как свобода для человека — он манит, заставляет сменить курс, он призывает причалить к берегу, вдохнуть воздух освобождения, добраться до своей воздушной сути. Ведь даже одно небольшое прикосновение к этому освежающему, пьянящему кислороду дарит не что иное, как… — Агафья Тихоновна смаковала слово прежде чем произнести его, — не что иное… Не что иное, как вечность… Не что иное, как свободу от времени, как невычислимую никакими приборами скорость, как абсолютное всевластие и всепонимание, — она закрыла глаза и мечтательно добавила:

— И использовать эту свободу можно только во благо — во благо своего извечного духа, постоянно пребывающего в вас. Но, как ни странно, необходимо это всё лишь для того, чтобы вновь отправиться в плавание, — акула задумчиво посмотрела в мои глаза, и одновременно с этим её взор выхватывал нечто, ещё мною непонятое, неразгаданное, нечто глубинное, — потому как суша для корабля, как и спокойное существование для человека, равно ржавчине и болезням, равно угасанию и смерти. Но пока в вас есть ещё это чуждая любой лени необходимость в свободе, пока ещё существуют ваши стремления и желания, пока эта тяга к огню не ослабла в вашем сердце — будут гореть и маяки — эти совершенные существа, созданные лично вами… И пока ещё живет в вас, пока ещё осталась где-то внутри уже урывочная, но всё же — необходимость — в береге, в спокойствии, в причале; пока сохраняется нужда в воде и пище, — акула потрепала меня по затылку, — пока эта необходимость будет присутствовать в вашем естестве, в самой глубине вашего сердца — маяки, земные и неподвижные, не подверженные влиянию времени, подпитываясь от неё, будут зажигаться сами собой, снова и снова, маня и привлекая, заставляя вас вновь отправляться в путь, и позволяя вам вновь обрести зеленую и гибкую, ивовую молодость… И это обретение должно и может быть использовано только лишь для познания каждого горящего на просторах вашей воли столпа — каждого собственноручно зажженного вами огня — каждого маяка, а следовательно — и каждой гавани.