Максим Далин - Искра

Опечалился Искра — но тут шевельнулся в его душе язычок огня, будто пальцем указал: вот, в середине, настоящий свет, твой свет — к нему иди! И медвежонок, верный товарищ, совсем как живой, только слежавшийся снег у него вместо белой шкуры, ткнулся носом Искре в бедро — зимним холодом до самых костей.

Вскочил Искра.

Глухая ночь вокруг, и мама, Ранняя Заря, спит, и Копьё спит, и собаки у тордоха спят — тишина стоит, хоть ножом её режь, не спят только келе, потому что нет у них живого тела и горячей крови, не устают они, а оттого и не отдыхают. Взял Искра в руки бубен, без песни, без звона, лишь обруч сжал в ладонях и тронул кожу — и не улетел, а вышел в шаманский мир, где под опасными небесами дожидался в сером снегу его верный медвежонок.

Зачерпнул Искра в очаге тлеющих углей, в кулаке сжал, вышел из тордоха — и побежал по следам кривых когтей, как по тундре за оленями бегал, так быстро, что чёрный ветер запел в ушах. Бежал — и видел, как медвежьи следы с другими следами перепутались, а другие следы выглядят чудно — будто кто тяжёлую темноту по серому снегу на волокуше тащил. И понимал Искра, что медведи, как волки или собаки, по следу шли — той самой погани, что кровь пьёт из оленей.

Выбежал Искра к вертлявой реке, где табуны богатого человека Чёрной Скалы паслись — и увидел над холмом, что тальником порос, зарево — не на сполохи похоже, а на разлитую кровь или на живой огонь, что по низким тучам расплескался. Взбежал Искра на холм — и замер: увидал, что за холмом вцепились медведи его в громадного духа, не меньше холма ростом. Полосуют чудовище медведи своими кривыми когтями, багровое сияние брызжет. Чудовище — вроде жирного червя, только лапы, словно капканы железные, на голове единственный глаз горит ложным солнцем, да два стальных клыка, как два копья, торчат из пасти. Извивается злая погань, мотает медведей из стороны в сторону, скинуть норовит да клыками достать.

Разжал Искра ладонь — синевато угольки светятся. Дунул в них Искра — и взметнулся из его руки огненный аркан, из сияния, как из ремешков, сплетён. Свернул Искра его петлями — и набросил червю-чудовищу на голову.

Заревело, завыло чудовище, так, что снег вокруг взметнулся, завился метелью — да только Искра натянул аркан изо всех сил, и стянула огненная петля червя намертво. Почуяли сумеречные медведи, что помощь к ним пришла — и принялись тварь драть и жрать, кусками вырывать из неё черноту и туман клубящийся.

Подошёл Искра ближе:

— Откуда ты, — спросил, — порождение мрака, сюда приползло? Зачем оленей убиваешь?

Повернуло чудовище голову к Искре, оскалилось и единственным глазом ослепить хотело — да Искра и на настоящее солнце мог смотреть, не мигая. Размахнулся он — и бросил оставшиеся угли прямо в горящий глаз. Взвыло чудовище — и погас неживой свет.

Прошипела тварь в бессильной ярости:

— Если не я, так братья мои оленей пожрут, а людьми закусят!

Усмехнулся Искра.

— Всех их огненной петлёй удушу, чтобы людям от них вреда не было, — и так аркан натянул, что из-под петли глухая темнота на снег полилась, как кровь.

Проскрежетала тварь, издыхая:

— Сильный с келе — с людьми слабый… Люди тебя самого арканом удушат…

Дёрнулось чудовище напоследок — и дух испустило. И услышал Искра, как рассекают ночной воздух железные крылья: слетел с неба Ворон, сел на тушу твари, словно на заячью тушку, и принялся чёрные сгустки клевать.

Хотел Искра медведей от туши оттащить — не даются. Тогда прокусил он мизинец, запахло кровью — и на капли крови подползли медведи к его ногам, как щенки, что перед хозяином провинились. Щёлкнул их Искра по ледяным носам — и оставил Ворона на туше пировать одного, а сам по следу твари пошёл.

Далеко след по тундре тянулся — пока шёл Искра, уже и небо светлеть начало — но долго или коротко, а привёл к человечьему тордоху. Богатый тордох, белыми шкурами покрыт, деревянные фигурки келе на шестах висят, а на вешалах — юкола жирная. Оленье стадо вдалеке пасётся. И серый снег вокруг весь перемазан темнотой, словно помётом чудовищ.

«Кто бы был, — подумал Искра, — этот богатый человек? И как ему удаётся страшных келе на стада детей Ворона напускать?»

Не хотелось ему заглядывать в чужой тордох богатого человека — но решился Искра и проскользнул тенью внутрь. И увидел: в пологе Гнус спит, а с ним — молодая женщина.

Так удивился Искра, что вылетел из шаманского мира в человечий, словно пушинка в ондигил — и оказался у своего очага. И тело было лёгким, и голова была легка — и лил Искра водки огню, лил водки медведям, а сам думал.

И никак не мог понять, что это значит: вошёл он в жилище Гнуса — а Гнус не проснулся. Смотрел он на тордох Гнуса — и не видел, что шаман там живёт. И никто-то Искру не остановил, не оказалось возле тордоха никакой охраны.

А ведь весь снег вокруг злыми келе истоптан, словно оленье пастбище — копытами.

И чем больше думал Искра, тем лучше понимал, что нет у Гнуса от самого Искры никакой защиты — и от тех келе, что вокруг его жилища бродят, у него тоже защиты нет.

Если и шаман Гнус — то слабый шаман. Шаманчик-евражка, шаманчик-мышонок… и теперь Искре воевать с поганью, что оленей губит, и то враньё распутывать, которым Гнус других шаманов заплёл, словно паутиной.

Но как же Гнусу было не врать, если истину он, скорее всего, и не знает?

Впервые увидел Искра, как сам себя может человек в самолов загнать. И что с этим делать — не мог он пока догадаться.

Ничего Искра сородичам не сказал. Ни к чему им — да и не поверят они.

А когда спросил его Тальник: «Что ж, Искра, надумал хоть что-нибудь — или всё своим чередом идти будет?» — только и ответил Искра:

— Я, дедушка Тальник, всё сделал, что шаманчик-мышонок может. Медведей Тихой Птицы к своей нарте привязал — если они оленей душили, то теперь перестанут. А больше я ничего пока сделать не смогу — разве вот только колено твоё погреть, чтобы сгибалось оно легче.

Он промолчал — и сородичи промолчали.

Только тогда начали говорить, когда мор олений пошёл на убыль. И говорили, что совладал Искра с медведями Тихой Птицы, хоть и ростом пока по плечо настоящему мужчине. Брусника даже заметила, какие тени легли у Искры под глазами и как лицо у него заострилось, словно у голодного или давно больного — но и она не знала, что приходится Искре воевать, одному за всех.

Не с медведями деда своего названого — с бродячими келе, что к Гнусу прибились. Повзрослел Искра за одну луну на десять лет.

И подарки у сородичей просить не мог — не поворачивался язык, когда он пустые вешала видел или в ровдуге на жердях — дыры протёртые.

А по вечерам, когда засыпала Ранняя Заря, сидел Искра у огня рядом с Копьём, названым отцом, пил брусничный чай, думал. Хотелось ему с Копьём поговорить, совета спросить — да рассказать он не умел: о келе-кровопийцах, о стойбище Кровавого Мора на берегу Песцовой реки — как расскажешь? Сильный воин — простая душа, ничего в Срединном мире не боится, но Нижний пугает его, как всё непонятное пугает.