Елена Блонди - Тайные улицы, странные места [СИ]

К третьему оладью Женька узнал, что Ана влюблена была в Капчу еще в пятом классе, а он пренебрег, и потом все, что делала первая школьная красотка, все это было из мести за те давние чувства. Ну, разумеется, подумал Женька, вытирая жирные пальцы комком старой тряпки, пахнущей канифолью. Еще бы. Конечно…

— Не веришь? — с вызовом прервался Капча, не закончив страшный рассказ о том, как они с Аной купались ночью в «Зюйде» и как им пришлось торчать в воде, потому что напротив устроилась компания каких-то ночных бандюков, костер стали разжигать, а мы там, прикинь, голые… как… как танькин кролик!

Женька дипломатично промолчал, но плечами таки пожал, вернее, они сами пожались.

— Так я докажу, — загадочным тоном пообещал Капча, запихивая в широкую пасть пухлый оладик. Вытер каплю варенья в уголке рта, размазав ту по щеке, — тьфу, гадость сладкая. Докажу! На спор, хочешь?

Женька изобразил на лице удивление. Задрал брови и приоткрыл рот. Гримасничать после того, как все утро болели зубы, скулы и переносица, а нос свисал, будто к нему гирю привесили, было ужас, как приятно.

— Какой еще спор, Серый? О чем?

Капча призадумался. Сел глубже в продавленное кресло, сгибая костлявые колени, так что Женьке были видны края старых шортов где-то там, в недрах кресла. Примостил на одно колено тарелку с черными разводами варенья. Пошевелил пальцами ног, упертых в край сидушки.

Поднимая палец здоровой, правой руки, осклабился.

— Вот я щас наберу ее и прикажу, чтоб мухой. На скалы, вечером. И ты мне будешь торчать, ну-уу… — он призадумался ненадолго, — фонарик свой, которым собак пугают, во!

— Ха, — сказал Женька, мысленно возмущаясь самоуверенности собеседника, — а если нет? Тогда ты мне что?

— Та, — Капча поставил тарелку перед лицом, как круглый щит, и, судя по жестам и звукам, принялся вылизывать с нее остатки «сладкой гадости» — вкуснейшего черносмородинового варенья.

— Я серьезно, — напрягся Женька, обидевшись на то, что биологичка, ведущая по совместительству обществоведение и даже начала психологии, называла эгоцентричностью, — ты, блин, уверен, что все вокруг тебя танцуют, да? Если Ана откажется, что ты мне торчишь?

— Фристайло! — замурлыкал Капча, дергая в кресле коленками и шевеля пальцами ног, — ракамакафо! Ладно…

Он спустил ноги на пол, шлепая в линолеум босыми ступнями, сунул тарелку под кресло и, опираясь на подлокотники, подался вперед, прожигая Женьку прищуренными глазами. Вернее, хотел податься и прожечь, но тут же зашипел, округляя глаза и прижимая к тощей груди загипсованную руку.

— Сережа! — грянул из кухни, пронесшись по коридору, заранее истеричный голос тети Вали — матери и свежеиспеченной бабушки, — я просила! Час назад еще просила! Танечка возвращается, и куда, я тебя спрашиваю, укладывать Эдюшечку? Господи!!! (Женька даже подпрыгнул и подумал, будь он Господом, наверное, поседел бы от таких воплей) да за что мне! Мне!!! Такие мучения! Одна притащила, в подоле, куды там, дюже современная вся. Феминистка! Мужик ей, видителя, не нужен! Мать ей вместо мужика. Второй — с комнаты не вылазит, или сунешься, а его уже нету!

— Щас! — заорал в ответ Капча (и Женька снова подпрыгнул), — и ваще, у меня рука!

— Рука у него, — язвительно прорыдала тетя Валя, громыхнув кастрюлей, — а у меня — жизнь! Всю отобрали, до самого донышка. Куда ж катится мир, а?

Женька поднялся, с насмешливой укоризной глядя на гримасничающего Капчу, который снова подобрал ноги и угнездился поглубже в кресле.

— Пошли. Чего там надо сделать, для Эдюшечки?

— Та пеленки поменять, в койке его. Танька щас кормить будет, потом спать его. Та на минуту делов. Успею. Пусть замолчит сперва. А то орет, а я уже не младенец же. Пусть на Эдюшечку своего орет.

Но Женька не стал принимать участие в борьбе идей, тем более, воплей тети Вали он перестал бояться еще в третьем классе, она была женщина добрая и решительная. Но, временами прикидывал Женька, мужья никак не задерживались, наверно, уши у них отпадали от ее криков.

— Теть Валя, где пеленки, мы щас сделаем.

Тетя Валя — бывшая баскетболистка, стояла у плиты в спортивных трусах, что топорщились вокруг сильных бедер, переминалась бесконечными ногами по растоптанным домашним тапкам. Под растянутой майкой лифчика не наблюдалось, некрасивое, костлявое, как у сына, лицо, было совсем молодым, и не скажешь, что дочке двадцать три, как будто сама она — студентка.

Быстро оглянувшись на Женьку, кивнула и снова уставилась на ковшик, из которого весело выбежала на плиту пышная молочная пенка. Кухня тут же наполнилась запахом горелого молока.

— Да чтоб тебя! — заорала ковшику тетя Валя, резко двигая его по решеткам, — в комоде! Сережка покажет. Две на клееночку, еще одну в ножках. И одну повесить на перильцы! Сережа! Се! Ре! Жа! Мать твою!

— Та иду! — загремел Капча, оскорбленно неся перед собой раненую руку.

— Я еще спрошу, — пообещала тетя Валя, немного убавив громкость, — спрошу, где тебя гада носило, чтоб руки ломать. Танечка! И где там наш хлопчичек, где моя радость, где мое золотое золотко!

Она выключила газ и, шлепая тапками, пронеслась мимо Женьки, почти впечатав того в коридорную стену. Подхватила из рук дочери младенца, который барахтался в складках пеленки.

— Эдюшечка, — фыркнул в большой светлой комнате Капча, тыкая пальцем в комод и в кроватку, то есть, указывая другу, что делать вместо себя, — думаешь, назвали Эдуардом, хотя бы? А вот фиг. Эдвард. Эд-вард, блин. Спохабили пацану всю жизнь.

— Из книжек, что ли? — Женька неловко разворачивал пахнущую мылом и молоком цветную пеленку, укрывая блестящее донышко кроватки.

— Не. Это когда мать за сборную еще играла, от завода. В Латвии у нее был такой. Эдвард. Эдвардус какой-то еще«…ус». Чи в Литве. Я один раз в шкафу лазил, так нашел фоточку старую, прикинь, кодаковскую. Ну я тебе скажу, и рожа у этого Эдварда. Прям, щасте, что она меня не тогда родила, а на год позднее. Чего? Ты чего ржешь?

— Серый, я блин, иногда офигеваю. Ты компы чинишь. Разбираешься там, в винтиках всяких. Даже бабла можешь слакать за починку, да?

— Ну? — мрачно поторопил его Капча, который ростом и сложением был сильно похож на мать, но что интересно — черты некрасивого лица в сыне повторились вполне даже привлекательными.

— Год… Перед тем, как родить, сколько сеструха твоя беременная ходила? Посчитай на пальцах. А потом уже радуйся.

— А… — Капча выпрямился, крутя пальцами край спортивных шортов, — ну… А, блин! Ты думаешь? Ты совсем, чо ли?

— Ничего я не думаю, — Женька примостил на перильце еще одну пеленку и отряхнул руки, словно сбивая с них младенческий запах, — это ты думай. И вообще, не виляй. Если проспоришь, чего мне отдашь, а?