Шимун Врочек - Фатум. Самые темные века [сборник litres]

– Мне-то что с того? – Старьевщик прищурился. – Грубая поделка, вот что я скажу.

– А ты разыщи не обычного покупателя. Ищи такого, кто оценит.

– Тридцать.

– Сотня, – торговался Квадим.

Он спорил, а между тем поглядывал в глубь лавки. Всем известно, что старый Петрас только сидит при входе, по-настоящему же делом правит его супружница, Сесме́я.

– Ты мозгами-то пораскинь! – продолжил Квадим. – Не сбудешь старье, а найдешь настоящего покупателя, среди купцов или даже старых семей.

В лавке раздался скрип стула, и падальщик добавил в голос меда. Сесмея выплыла из темени, как кит, запеленатый в грубый коричневый хитон. Медные булавки на плечах едва удерживали туго натянутую ткань.

– Тут вот, на браслете, – заливался Квадим, – видишь, лицо в нимбе? Это тамошний бог. И надпись. Буквы Рассветных королевств!

– Точно ребенок накарябал, – проворчал старьевщик, но толстуха уже отобрала у него браслет.

Падальщик понял, что в этот раз победил.

Когда они заключили сделку и горсть монет перекочевала из рук в руки – шестьдесят, Квадим о таком и не мечтал! – оба вновь стали лучшими друзьями. Партнерами, один из которых рискует жизнью, лазая по проклятым скалам, а другой сбывает найденное.

– Тут вот что… это… – промямлил Петрас, когда жена ткнула его в плечо. – Нужна твоя помощь.

Ого, даже так? Старый пройдоха, беса с два бы ты сторговался, заговори об этом раньше!

– Ты же, копченый, разбираешься в таких вещах, – продолжал меж тем старик. – Есть одна вещица. Ковер. Меня попросили продать. Найти покупателей. Погоди, сейчас я покажу.

Покряхтывая, он скрылся в тенях. Падальщик озадаченно нахмурился.

Анха́рский ковер? Вот уж с чем он вряд ли поможет. Порой Квадим встречал на белых улицах Высокого города земляков. Смуглые, черноглазые, с блестящими от благовонных масел волосами и крашеными бородами – все они гостили в мраморных домах, где солнце дробится в хитрой резьбе портиков, смеются фонтаны и тянутся к небу кипарисы.

Квадим издали подмечал темные лица земляков – копченые, как говорили тут – и сворачивал подальше.

– Вот. Вот, смотри.

Поверх ножа и пуговиц легла истертая циновка. Петрас раскатал рулон, открыв мягкие краски и тонкое плетение. Красное с золотом, и пламя, и буквы вдоль краев. В середине пили вино и веселились семь обезьянок.

– Ты ведь и вправду понимаешь… ну, по коллекционерам. Я тут подумал, может, ты оценишь?

Да уж, такое не продашь торговцу в золоте. Тонкая работа, это сразу видно, но старая, истертая почти до дыр. С одного края ковер почернел, опаленный в давнишнем пожаре. Или все же…

Квадим коснулся пальцем потертости.

Нет, даже если вещица древняя – разве скажешь вот так, со стороны? Ковер многое повидал, но одни боги знают, чему он был свидетелем.

– Подумать бы, – услышал собственный голос падальщик. – Хитрое плетение, но видишь, какой он ветхий.

– О, ты не торопись! Возьми к себе, если нужно. Обнюхивай, вылизывай, что ты там еще делаешь? Ты, главное, скажи мне, что надумал.

Вот так, да? А что мешает забрать ковер с концами? Загнать за дюжину монет в порту?

– Пять дней, – рассеял сомнения Петрас. – Через пять дней приноси с оценкой, и я заплачу. Или сам найди покупателя, тогда получишь треть.

Супружница старьевщика так и не проронила ни слова – затопала обратно в лавку, меж кувшинов для масла, пузатых, как она сама.

Когда Квадим добрался до дома, закат на алых крышах дворца экзарха погас. Две старые оливы в сумерках стали бесформенными тенями. Как и полагается по закону, над его дверью чернели буквы: «с», «н» и снова «с».

«Се́йнос», чужак.

Высокий город считают мраморным: все эти храмы, статуи и колоннады – но здесь, внизу, нищенские хибары лепят одну к другой. Побелка давно сползла со стен, в воздухе стоял запах соли и рыбьей требухи.

Ковер полетел в угол, к дырявому матрасу. Медь приятно позвякивала за пазухой. Падальщик высыпал ее на кирпичную лавку, продолжение стены, – и не удержался: принялся по новой пересчитывать.

Шестьдесят ставров. Шесть по десять. Хватит на добрую порцию выпивки! А еще на шлюху, маленькую и смуглую. Все как он любит.

Какая выпивка, какие шлюхи? Пять или шесть сотен. Вот сколько стоит взятка писарю, чтобы его дом не отобрали. Все, что он заработал, – едва ли десятина, иначе скоро его выкинут на улицу, прижимать к пузу лохмотья и подбирать объедки.

Квадим думал об этом и вяло жевал черствую лепешку с пожелтевшим горьким сыром. Оказывается, за дни в скалах он опять отвык от вони трущоб. Через три дома рыбак подкармливал костер козьим навозом, но запах проникал даже сюда. Так, может, ну его? Дались ему эти четыре стены. Из тридцати с лишним лет Квадим десять прожил в треклятой хибаре. И все тридцать – в нищете.

Страну Царя Царей он покинул в трюме, скрываясь от торговцев черным дурманом, которым перешел дорогу. Ночью его нашли, и Квадим проснулся оттого, что его пнули, а затем за волосы поволокли к свету одинокого фонаря, что горел меж бочек и кувшинов в человеческий рост.

Узкоглазый купец из Закатных земель, он оказался по-своему добр – отнял юнца у матросов, выходил и залечил побои. Впрочем, Квадим все равно ограбил чудака, едва корабль причалил в гавани. Чтобы наверняка – он приложил торговца чернильницей, ведь не убивать же его, и с первыми лучами солнца стоял на твердой земле.

Поначалу высочайшая Нака́тта казалась прекрасной. Квадим вырос в столице Царства, где пыльный воздух дрожит в жарком мареве и золоченые купола двоятся в знойной мути. Здесь было чисто, и свежо, и пахло морем – а мраморные девы и воители казались почти живыми в прозрачном воздухе. Потом беглец набрел на старую площадь, окруженную постройками из неотесанного камня. На помостах выстроились, едва прикрыв наготу тряпьем, рабы – и Квадим понял, что Высокий город ничем не отличается от страны Царя Царей. Здесь так же торгуют черным дурманом – или каким другим зельем, – так же пьют и убивают за горсть медяков. Даже шлюха стоит примерно столько же.

Десять лет… Бесы, а ведь как вчера было!

Впрочем, значение имеют здесь и сейчас. А сейчас были шестьдесят ставров, которых хватит на десятину взятки, – и это учитывая, что сперва он как следует напьется.

Квадим занялся этим, не откладывая.

Когда падальщик вернулся, всего-то час спустя, он был изрядно во хмелю – но не настолько, чтобы забыть, где оставил ковер. Рулон валялся в углу, перед уходом Квадим пинком отбросил его с матраса.

Безмолвно алела в свете фонаря вышивка. Гримасничали обезьянки. Развернутый коврик лежал посередине комнаты, будто поджидая хозяина.

Квадим выругался. Воры! Шестьдесят ставров. Уже пятьдесят семь, если быть точным. Опустив лампу на пол, он бросился к тюфяку, смахнул тряпье в сторону и запустил руки в дыру в полу.