Шимун Врочек - Фатум. Самые темные века [сборник litres]

Тешу́б. Деревенька, где он вырос, звалась Тешу́б.

Наверное, пройти еще немного.

Селение прозябало в ужасающей нищете. Мужчин не было (и верно, днем все в поле) – а женщины, которых он встречал, задубели от солнца и от ветра. Их лица стали коричневыми, как кора, и рано покрылись морщинами. Он ожидал найти зелень, но кругом была только пыль. Лишь пара чахлых карагачей простерла к небу кривые ветви.

Не беда. Демон не мог забросить его далеко.

На Квадима снова обрушились воспоминания. Был жаркий день, отец на днях вскрыл глиняные кирпичи известкой, белые стены дома слепили глаза. Сквозь навес из пальмовых листьев свет падал тонкими иглами. Во рту еще стоял вкус риса с перцем.

Совсем немного.

За покосившимся хлевом тропинка уводила в гору, на лысый бугор над рекой – и Квадим зашагал по ней. Оттуда, с высоты, он и увидит Тешуб. Белые домики. Поля с густой травой. Плантации гранатовых деревьев. Тутошний князь совсем уж обирает крестьян.

А на бугре сидел старик. Увидев мальчишку, он захихикал тонким надтреснутым голосом.

Проклятье! Квадим знал этот блуждающий взгляд. Черный дурман. И где только выискал так далеко в глуши? Зелье можно купить в столице и в крупных городах тоже – но здесь, среди полей и плантаций?..

Внизу, под откосом, несла мутные глинистые воды река.

– Н-не подскажешь… – Квадим запнулся. Теперь он не мужик, переживший бега и смуту. Мальчишка. И все же он набрался смелости и выпалил: – Не подскажешь, где селение Тешуб?

– Тешуб? – Старик вновь захихикал. Мальчик заметил, что слюна у него черная от зелья. – Да вот же он!

Нет. Нет…

Пыль, грязь и копоть. Запах навозного дыма. Нет. Но домики будто стояли, как ему запомнилось. И общинный загон из потемневших кольев. Сейчас он пустовал: днем животину выгоняют на пастбища.

У Квадима пересохло во рту.

– Что, мальчик, перегрелся на солнце?

Демон вернул тело ребенка, но не вернул детский разум. Слегка прошелся по воспоминаниям. Накатта виделась смутно, вскоре она и вовсе забудется. Но ум его…

Он помнил . Как зазывают размалеванные шлюхи, выставив в окна свои отвислые груди. Как мочится на стену уличный пьянчужка. Как сжигают, четвертуют, ослепляют и рубят уши.

О боги, нет!

Мальчик схватился за горло, но пальцы стали твердыми и непослушными.

– Нет, – проговорил он. – Нет…

Дом был средоточием всего светлого, что только осталось в душе.

От сажи некоторые хибары потемнели. По стенам других бежали трещины, известка отслаивалась, обнажая обожженный кирпич.

Он не ребенок. Он видит все, как есть. Глазами подонка.

Кабы он мог, мальчик вырвал бы из груди сердце. Как остановить муку? Он не найдет мать. Только старую, вечно пьющую и склочную женщину. Великая Река, только она осталась матерью, а скользкие рыбы – сестрами.

– Эй, малец? Ты что это надумал?

Квадим не слушал старика.

Великая Река заворожила его. Она протянулась через все Царство, от гор до моря. Четверть схена бурых глинистых вод. Почти до горизонта. Миг полета, всего удар сердца, не больше…

Глубоко вдохнув, чтобы было не так страшно, мальчик шагнул вниз.

Куре́он с улицы Быкольва как раз закрывал свою лавку древностей. Солнце зацепилось за крыши дворца экзарха. Снаружи, под сенью крытой колоннады, дуда уличного музыканта наигрывала что-то веселое и очень бойкое.

Судьбы определенно благоволили торговцу: Сортор, Петрас, Трикей – за месяц он лишился почти всех конкурентов, остались двое на добрые сто тысяч душ. Это стоило отметить.

Он запер дверь и налил вина: густой, почти фиолетовый напиток. Плеснул на пол, для богов. Купец только поднес к губам чашу – и в этот-то миг в дверь постучали.

Он был высок и худ, на две головы выше Куреона, – и гость торговцу сразу не понравился. Зачем дурацкий глухой плащ? Все равно он возвышается над любой толпой. Но посетитель развернул сверток – и мысли враз вылетели из головы купца. Красное с золотом, и пламя, и буквы вдоль краев. В середине пили и веселились обезьянки.

– Это ковер династии ас-Саадат, – высоким голосом сказал гость. – Но у меня его никто не купит. Смотри, здесь золотое шитье, так умели в Старом Царстве. Мне нужно продать его. Найти покупателей.

О да, Куреон знал про золотое шитье ас-Саадат. Совсем легко, кончиками пальцев, он коснулся потертости. С одного края ковер обгорел дочерна, в углу же красовалось винное пятно.

– Он изрядно потрепан, – с сомнением протянул торговец.

– Мой путь был долог. Чего только с нами не случалось.

Незнакомец пожал плечами, на мгновение его плащ распахнулся. Лохмотья. Некогда то были роскошные одежды, расшитые листьями, лозами и степными львами. Что это, беглец от вечной смуты в Царстве? Еще один распродает фамильные реликвии?

Куреон склонился к самой ткани, разглядывая узор. Семь обезьянок. Нет, восемь. Одну из них вышили в углу – она словно не решалась присоединиться к празднеству. Под винным пятном купец не сразу ее заметил.

– Так что же? – Гость терял терпение, и Куреон сдался.

– Беру. Обещаю, я найду для тебя покупателя.

Сильный порыв ветра прорвал пепельную взвесь облаков, и над Авестаном впервые за долгое время полыхнуло закатное солнце. Гектор остановился и удивленно поднял голову. Мерцающий свет превратил небо в рваную рану, в которой пульсировало багряное светило. С каждым ударом пульса все новые потоки воды выплескивались из небесных артерий и устремлялись к земле, где толпа встречала их торжествующим воем.

В городе бушевал карнавал. Сотни людей пестрой толпой стекались на храмовую площадь. На тонких, худых руках звенели золотые браслеты и медные кольца, берестяные личины и украшенные жемчугами маски скрывали лица с глубоко ввалившимися глазами, аромат дорогих духов смешивался с кислым запахом пота. Барабаны и трещотки выстукивали дикий ритм в такт грозе, истеричные волынки и безумные завывания флейт вторили ветру разноголосым хором. На площади уже сплетала тугие кольца тел безобразная оргия: исхудавшие женщины и мужчины как опарыши ползали в липкой грязи, судорожно совокупляясь и извергая семя прямо на холодные камни. Наряженные в жрецов скоморохи воскуривали лампады и жаровни, озаряя скопление бледной плоти мерцающими огоньками и наполняя воздух сладким дурманящим дымком.

Детвора высыпала на улицы и без интереса наблюдала за тем, как стонало и трепетало людское море. Щуплые подростки, стянув штаны, глазели на происходящее с ничего не выражающими лицами, ритмично дергая набухшую от возбуждения плоть. Некоторые, поддавшись похотливому безумию карнавала, тянули уличных подружек на груды смятой одежды и тут же, на глазах у всех, торопились неуклюже сорвать красные цветы невинности. Девушки, пьяные от вина и дурмана, лишь смотрели на них затуманенным взором, чуть слышно всхлипывая от боли.