Дин Лейпек - Это все придумали люди [СИ]

Брат не успел ничего ответить, потому что в этот момент раздался звонок в дверь. Мы оба вздрогнули, и он собрался встать. Я жестом остановил его и пошел открывать сам.

Алиса была, как обычно, вся в темно-серой гамме, с рюкзаком через плечо. Неизменный свитер по случаю жары она повязала на пояс поверх трикотажной юбки в пол, и сверху осталась только майка без рукавов.

— Что у тебя тут стряслось? — спросила она, расстегивая сапоги.

Интересно, но теперь, зная, что мой брат сидит живой и здоровый (почти что) у меня на кухне, я снова стал замечать, насколько идеально длинные и стройные у нее ноги. И каким округлым стало ее плечо, когда она оперлась одной рукой на стену, чтобы снять сапог.

«Это у тебя стряслось», — хотел сказать я, но вовремя остановился. Алиса выпрямилась и посмотрела на меня несколько озабоченно. Кажется, она за меня волновалась.

— Ты себя нормально чувствуешь? — спросил я вместо ответа и заметил, как она нахмурилась.

— Да. Вроде как.

— Хорошо, — вздохнул я. Ладно. Надо собраться. Ничего страшного не должно произойти. Я подошел к Алисе и положил руки ей на плечи, чувствуя, как она напрягается от моего прикосновения. Наверное, к ней уже очень давно никто не прикасался.

— Он сидит там, — осторожно начал я. — Но он ничего не помнит. Он не помнит тебя.

— Кто — он? — спросила она, еще не понимая.

— Пойдем, — я развернул ее и так и повел, держа за плечи.

Брат сидел, спрятав лицо в ладони, и поднял голову, только когда мы вошли. Я почувствовал, как Алиса окаменела под моими пальцами.

— О, — только и сказала она. После этого на кухне воцарилась гробовая тишина.

Спустя абсолютно неисчислимое время Алиса отлепилась от моих рук, и встала напротив брата, опираясь спиной о кухонную столешницу. Несколько раз она провела пальцами по лбу, как человек, у которого сильно болит голова. Потом заметила краем глаза пачку сигарет, лежавшую на столе, потянулась к ней и к коробку спичек, достала сигарету и положила пачку обратно на стол. Первая спичка сломалась. Вторая вспыхнула. Алиса затянулась. Все это время она не спускала с него глаз.

Я ожидал чего угодно. Слез, обморока, истерики. Ступора, помутнения рассудка, лихорадки. Но теперь мне казалось, что это все было бы значительно лучше. Потому что сейчас Алиса просто стояла перед нами и… выкуривала себя. Я не мог придумать другое слово. Она докуривала сигарету и начинала следующую, все время глядя на него, тихо, спокойно, не говоря ни слова. Если бы она разрыдалась, или кинулась к нему в объятия, или потеряла бы сознание, это было бы не так чудовищно, не так невыносимо. Но она только молчала, и курила, и при этом мы оба видели, как она буквально выворачивается наизнанку, как на нас выплескивается все, о чем она не говорила никому и никогда. Если бы она стояла посреди моей кухни голой, даже тогда на нее было бы проще смотреть.

И я видел при этом лицо моего брата. И понимал всю безнадежность этой ситуации. Если бы Алиса хоть как-то проявляла свои эмоции, это могло бы все спасти. Он мог бы ее обнять, начать жалеть, он мог бы просто с ней заговорить. Но она стояла перед ним и молчала, поднося при этом сигарету ко рту — его жестом, туша ее в пепельнице — его движением, прикуривая новую — точно так же, как он. Я видел, как постепенно его лицо каменеет, как одновременно с тем, как она все больше и больше оголялась, он как будто все больше и больше закрывался.

А потом, неожиданно, когда она потянулась за десятой сигаретой, он схватил ее за руку.

— Хватит, — сказал он с трудом. — Хватит, пожалуйста.

И в этот момент я понял, что мне срочно нужно уйти. Я развернулся и вышел из кухни, не сказав ни слова, быстро обулся, схватил на ходу первую попавшуюся куртку и выскочил из дома. При всей своей огромности наша квартира стала вдруг слишком тесной для троих.

Уже на улице я вспомнил, что мой ноутбук остался дома, но возвращаться обратно казалось немыслимым. Поэтому я пошел дальше, к бульварам, на ходу доставая телефон. Мне совершенно необходимо было сейчас с кем-нибудь поговорить. И при этом я совершенно не понимал, с кем.

Мама точно отпадала. Ее тоже следовало как следует подготовить к этой новости — а говорить сейчас о чем-то другом так, как будто ничего не случилось, я был не в состоянии.

Кому еще я мог позвонить? С кем еще я мог поговорить совершенно честно, поговорить о чем-то действительно важном?

Мама отпадала. Но еще оставалась Маша. Они всегда очень удобно шли подряд в моем списке контактов.

С Машей мы вместе учились в институте. В минуту абсолютной честности я понимал, что она всегда была для меня тем, чем я был для Алисы — человеком, готовым выслушать. Маша знала все — всю историю с Алисой, всю историю с братом. Когда Алису оставлял брат, Алиса приходила ко мне — когда брат возвращался, я звонил Маше. Просто так. Поговорить. С ней всегда отлично можно было поговорить.

В последнее время, правда, я стал звонить ей реже — с тех пор, как она родила, я всегда боялся, что позвоню не вовремя. Отчасти это действительно было так — когда я все-таки звонил, на заднем фоне стояли постоянные вопли, звон, грохот и Машкина тихая ругань, и говорить с ней в такой обстановке оказывалось очень непросто. Она каждый раз извинялась, но я все понимал. Рано или поздно это должно было случиться. Я не мог рассчитывать, что у нее всегда будет для меня время.

Она так и не сказала мне, что беременна — просто однажды это стало настолько бросаться в глаза, что уже невозможно было не заметить. Не замечал я достаточно долго — куда дольше, чем все остальные. Сказать по правде, я боялся. Тогда у меня имелись на то свои причины.

Когда Алиса появилась у меня дома следом за моим братом, невозможно элегантная, дорогая, злая и смотрящая только на него, когда он ушел сразу после нее, почему-то мне сразу все стало понятно — и я позвонил Машке, и мы поехали в Питер. Взяли и рванули на выходные, купив неудобные дешевые билеты и вписавшись на одну ночь в странную квартиру на окраине, которую сдавали какие-то друзья друзей.

После этой поездки я некоторое время ей не звонил, — а потом она позвонила сама, и мы просто пошли в кино с компанией общих друзей, и просто сходили на выставку, и стали просто созваниваться, и все снова стало очень просто, легко и необязательно, и про поездку никто не вспоминал.

Когда Машкин живот уже совершенно нельзя было списать ни на зиму, ни на булочки, я не выдержал и очень осторожно спросил, какой у нее срок. Помнится, тогда она тряхнула своими буйными волосами, рассмеялась и сказала, чтобы я не волновался, и что ей рожать еще только в начале сентября. Мы ездили в октябре. Я тихонько выдохнул и снова начал ей звонить.

Потом она родила, раньше срока, я в это время был в отпуске, ребенок попал в реанимацию, я очень переживал, и все порывался взять обратные билеты, но так и не приехал. Когда я вернулся в Москву, они уже выписались домой, и все стало хорошо.