Александра-К - Ненависть [СИ]

− Малыш, давай сразу решим — ты здесь гость, но не раб. Я не собираюсь мучить тебя. Альберику ты приказывать не можешь, но можешь попросить, а он выполнит твою просьбу. Если хочешь, я поселю тебя отдельно — в доме есть несколько свободных комнат, он слишком велик для меня…

Мальчишка молчал, опустив голову, «гость, а не раб…» Да Наместнику достаточно захотеть, и Эйзе не сможет сопротивляться, просто сил не хватит. Ремигий печально смотрел на дрожащие губы мышонка, то, что все сказанное им — ложь, от начала до конца, он и сам понимал. Как и понимал другое, чего не мог знать мышонок — так, как он внес его в дом, − так вносят возлюбленных после клятвы Огня! И Альберик не зря ошибся — так всегда было принято в Империи, местные этого обычая просто не знали. Даже раненого через порог так не переносили, так обнимают только ту, что избрана, когда клятва принесена. Так вышло, просто мальчишка не мог идти сам. Так вышло…

Только Альберик мальчишке подобного не простит — и это Наместник понимал. Он и так уже ни на что не надеялся, кончились дни лагерного житья, по возвращении в город все изменилось. Только больно это. И Эйзе боль не заберет — он чем-то сам ранен, но не говорит. Мышонок тихо сказал вдруг:

− Очень холодно…

Воин встревоженно взглянул на него — да, дом каменный, не очень-то находишься по ледяному полу босиком. Горюшко мое! Ремигий вздохнул, стянул с плеч плащ, поднял мальчишку на колени, тот раздраженно пискнул, но отбиваться не стал, сжал в ладони крошечные ступни мальчишки, согревая их, закутал его вместе с собой в плащ, осторожно прижал к себе, зарылся в мягкие волосы:

− Сейчас согрею, маленький. Скоро тебе потеплее будет.

Эйзе как-то покорно прижался к нему, тихо засопел в шею. Что опять произошло, кто тебя обидел, мышиный царевич? Эйзе вдруг спросил:

− Почему ты ласкаешь меня, ведь юношей не любишь — мне сказали… Почему? И раб твой ждал другого.

Воин глухо ответил:

− Да, не люблю. И шляюсь по борделям — так проще. Но я не хочу, чтобы ты мерзнул, голодал, плакал. Чтобы тебе было больно.

Эйзе вздохнул, тихо переспросил:

− И силой на свое ложе не потащишь?

− Я хочу, чтобы ты каждое утро просыпался в моей постели, чтобы ты не замерзал один. Но я не трону тебя. Если тебе противно быть со мной рядом, я найду тебе комнату в доме.

Эйзе вздохнул:

− Нет, не противно. Ты — горячий, я не мерзну ночью. Только больше не бей меня — и так синяков достаточно.

Воин тихо засмеялся:

− Если твои шалости не будут приводить к взрывам или падению стен моего дома — не буду…

Он осторожно поцеловал перепутанные волосы на макушке. В груди стремительно теплело, Эйзе перестал быть ледяным — ножки согрелись, и мышонок привычно завозился под рукой Ремигия, устраиваясь поудобнее. Альберик вошел с подносом с едой, грустно вздохнул — воин осторожно целовал мальчишку в макушку, тот прижался к нему, явно ласкаясь. Девушка… — как жестоко он ошибся. Тварь поганая! Околдовал господина. Старик резко поставил поднос на стол, воин и твареныш одновременно подняли на него затуманенные глаза, они только что помирились и посторонний звук привлек их внимание и отвлек от взглядов друг на друга. Старик вздохнул — будь это девчонка, было бы сразу ясно, к чему дело идет, но здесь-то мальчишка, да еще тварь…

Ремигий предостерегающе посмотрел на старого раба — ему только не хватало снова утешать своего мышонка, тот начал раскладывать еду. Даже кувшинчик с молоком был. Эйзе сразу вцепился в свое любимое молочко, Ремигий мягко улыбнулся — мышонок утешился, так немного надо, чтобы утешить — немного вкусненького, игрушка, прогулка. Ох, как же трудно будет его охранять — ведь на улицу одному нельзя, если увидят, — пристрелят раньше, прежде чем поймут, кто он.

Альберик тихо сказал:

− Господин, вода готова, на кухне. Завтра можно будет сходить в термы. Вы сам будете купать малыша?

Эйзе обиженно ответил:

− Я не ребенок!

Альберик пожал плечами, нежное отношение господина было более похоже на обращение взрослого с малым ребенком, чем на общение с равным по силе. Да сильнее молодого Цезариона и быть не может!..

Воин отрицательно покачал головой:

− Нет, конечно. Найди ему какую-нибудь одежку и обязательно теплые сапожки — ноги мерзнут. И полотно для перевязки для него и для меня.

Альберик кивнул:

− Хорошо. Если… Эйзе закончил есть, то я провожу тебя на кухню.

Воину не очень понравилось, как Альберик сделал паузу перед тем, как назвать мышонка по имени, но другого пока ждать было нельзя. Мальчишка покорно кивнул, поволокся за стариком на кухню. Тот довольно неприветливо сунул ему в руки полотенце, мыльный корень, кивнул в сторону большой лохани:

− Вода там есть, иди купайся.

Эйзе шепнул слова благодарности, но раздеваться не спешил, ждал, пока уйдет старик. Стыдно было — изодранное, исцарапанное тело, все в синяках, сбитые в кровь коленки, едва затянувшаяся рана на боку. Тот что-то, видимо, понял, вышел, плотно прикрыв дверь.

Мальчишка стащил с себя перемазанную одежду, шагнул в воду в лохани — она была теплой, блаженно сполз на дно, согреваясь после тяжелой дороги. Потихоньку начал смывать засохшую грязь и кровь с лица, плескался, отмывая остатки крови с ног и бедер. Глубокий вздох заставил его обернуться — старик стоял возле двери с ворохом одежды в руках. Эйзе сжался в комок, пытаясь скрыться от его взгляда. Но, судя по отвращению, мелькнувшему во взгляде раба, он увидел достаточно, чтобы понять, что было с Эйзе.

Старик опустил глаза, положил одежду на кухонный стол, поставил принесенные меховые сапожки на пол.

− Искупаешься, наденешь…

Эйзе вспыхнул, кивнул. Старик вышел, плотно притворил дверь. Блаженствовать расхотелось. Он быстро закончил, оделся, натянул на зябнущие ножки сапожки и вышел из кухни.

До приемной он дошел без приключений, а возле двери услышал резкий голос старика:

− Цезарион, как же ты мог это допустить!

Ответа воина слышно не было. Старик продолжил:

− Он же был не раз с тобой — у него вся спина изодрана ногтями, бедра в царапинах. Как тебе не противно было тащить на ложе тварь! Да еще и мальчишку! Ты же всегда ненавидел такие связи!

Снова глухой и неясный ответ воина. Злой выкрик старика:

− Ты что творишь! Мало отец род опозорил изменой, так ты позоришь связью с тваренышем! Ты хоть понимаешь, какая молва пойдет о Наместнике?

И вдруг прорвался ясный, полный боли голос воина:

− Ты говоришь мне только то, что я знаю так же хорошо, как и ты! Я не отдам его и не брошу. Не дам убить. Я хочу, чтобы он жил! И мне все равно, как это будет…

И уже совсем горько:

− Если бы возможно было увезти его в Империю от этой войны…