Александра-К - Ненависть [СИ]

День тянется бесконечно — ждать некого, в саду возятся люди, и выйти нельзя, поэтому Рыжик и Эйзе заперты в комнате. Рыжик попытался встать, чтобы подойти к клетке с малышами, но сил еще маловато, голова закружилась, поэтому просто сел на кровати, а Эйзе притащил мелких на постель. Они недовольно пищат, когда их несут, но потом находят, что одеяло — славное место для пряток, чем и занимаются. Эйзе все-таки добыл снова краски, пытается разобраться, что и как рисовать на лице, Рыжий со вздохом останавливает его: «Не дело для мужчины…» Мыш пожимает плечами, достает кинжал, подаренный Ремигием. Дело для мужчины, но даже в бой не с кем вступить. Рыжий еле жив, а приблуды сегодня не пришли, да Ярре не разрешил бы. Поэтому Мыш откровенно мается. Можно было бы сходить на кухню к Альберику, но там посторонние люди, нельзя показываться. Лис, наконец, устает, просит забрать малышей в клетку. Эйзе собирает цыплят, засовывает в клетку, для развлечения идей нет никаких. Скучно… Но не для Мыша. У него созревает отличная идея-посмотреть оружие в комнате Ремигия. Идти недалеко, никто не увидит, а стойка с оружием там весьма богатая, что-то привезено из Африки и Галлии, ни Мыш, ни Рыжик такого никогда не видели…

Наместник ехал во главе отряда, пути почти три дня в одну сторону, и он мог, наконец, нормально подумать. Эти две недели с Эйзе слились в один сплошной бесконечный день — бой, плен Мыша, насилие над ним, попытка обмена, потом гибель разъезда, опять насилие, ужас, пережитый, когда понял, что сотворил с мальчишкой, странные отношения — полулюбовные, полудружеские. Бесконечные слезы мальчишки от обиды, взаимная боль, причиняемая друг другу. Ранение, принятый на себя удар кинжалом, чтобы защитить его. Как странно все это было. Противопоставь мальчишка себя воле Наместника — неминуемо стал бы ломать, чтобы подчинить и по-прежнему испытывать то жестокое удовольствие, которое испытал в первый раз, преодолевая брезгливость, раздирая тело мальчишки, испытывая только ненависть. Но Мыш оказался смешным и нежным существом, оболочка воина возвращалась только в минуты опасности, да и боялся он напоминать Ремигию о бое, в котором полегла его сотня… Наместник, а ведь ты предал их. Что ни говори, но их убийца из ночи в ночь восходит на твое ложе, что бы ты не придумывал себе в оправдание. И дрожишь ты над нам, как над самой большой драгоценностью в своей жизни. Тогда не захотел понять своего молочного брата, хотя он, и умирая, шептал только одно: «Люблю…», а за Мыша готов убить любого. Да, как ни крути, это предательство. Можно сколько угодно говорить на их могиле слов, но убийца сотни еще жив. И будет жить, даже если его жизнь придется покупать своей. Это ясно и давно ясно. Да и скоро придется — проклятие рода было и пребудет — тот, кто близко подойдет к Цезариону — неминуемо погибнет. Поэтому и род продляли с таким трудом, в Империи знали об этой напасти, не отдавали невест в проклятый род — это была верная смерть через полгода-год. И все богатства не помогали. И страшно это, проще заплатить совей жизнью, чем отдать его…

Рыжий… Как странно, что он прибился к дому. Конечно, теперь его уже отпустить невозможно — опозорен так, что соплеменники сожгут, не разбираясь. Но как вышло, что он вернулся в крепость? К кому он попал потом, как его обучили так. Да еще, похоже, научили чисто говорить и читать наизусть любовные стихи Империи. Неужели никто не услышал биения двух сердец в его груди? Или никто не клал голову ему на грудь, делали свое дело и просто уходили? Бедный Рыжий, как же плохо вышло-то — Ярре возился с ним, как с братишкой, а его просто растоптали в борделе. Такой покорный, такой тихий. Мертвый. Душа мертвая.

Ярре — сколько они вместе — больше пятнадцати лет… Всегда очень спокойный, преданный, готовый закрыть своим телом, спасти. Так давно — ему досталось от Альберика, это было унизительно, что его раб наказал, а отец смолчал. И он с криком обиды прибежал к сотнику и расплакался — едва не впервые. Уже большой был — лет шестнадцать, уже спал в чужих спальнях, а ревел, как маленький. Сотник тогда долго молчал, ждал, пока успокоится, а потом как-то обнял за плечи и сказал: «Если бы наказал господин, тебе было бы так же стыдно?» Он что-то прокричал тогда, что не может бить высокородного раб, потом снова зарыдал от злости. Ярре долго ждал, пока юный Цезарион прорыдается, просто сидел молча, удерживал его за плечо и ждал. Он никогда не осуждал, даже за очень большую жестокость. Его обращение: «Господин» было, скорее, дисциплинарной формой, он-то помнил все: и как произошло несчастье, и главу рода казнили, и каким вернулся Цезарион из застенков Имперской тюрьмы. И раздор из-за Рыжего был очень болезненным. Впрочем, если бы не Эйзе и его боль, Наместник, скорее всего, даже и не почувствовал ничего…

Странно все это — оказаться в зависимости от твари, чуждого существа. Так непривычно — мерное биение двух сердец в груди после любви, отчаянный крик, выгибающееся в объятиях тело, удивительные преображения лица. Так непривычно, но без этого не обойтись. И путь ломки начат — прощение гибели своих воинов, еда для тварей, просто так, потому что Мыш просил. Чего он еще захочет? Плохо все это, очень плохо, но отказаться от этого сил нет. Дорогая цена его любви, очень дорогая. Но еще немного пожить так. Пусть цена будет высокой. Пусть.

А две безголовые твари с огромным трудом, но притащились в комнату Цезариона. Рыжий почти не мог идти, но лисье любопытство уже немного ожило, и он поддержал Мыша. Тот почти втащил его в комнату, усадил на пол перед стойкой. А там было столько всего — огромные копья с хвостами каких-то животных возле острия, какие-то сосуды, ножи в расписных кожаных ножнах. Странные щиты — в рост человека, сплетенные из тростника и покрытые шкурами с терпким запахом. Еще две легких бутыли-не-бутыли покорно ждали смерти от битых коленок Эйзе. Лис аж запищал от восторга. Это все надо было достать, рассмотреть, разложить, попробовать в действии. Эйзе увлеченно вытягивал один предмет за другим, примерял на руку, пытался сообразить, как его использовать. Вопрос встал только о бутылях — не оружие, но зачем хранить и из чего сделаны — такие узкогорлые, изящные. Решили, что, видимо, для воды. Хвосты на копьях принадлежали неизвестным зверям — по очереди принюхались, но названия зверя определить не смогли — в северных лесах горбатые антилопы с длинными хвостами не водились, не знали они о таком. Интересные шкуры на щите — внизу — запах коровы, соли, а вот сверху — какое-то лохматое рыжее с длинной гривой. Неудобно, защиты почти никакой. Так, для красоты. Лук огромный — Эйзе поднялся в полный рост, но его рога все равно были над головой Мыша. Какого роста должден был быть лучник, чтобы только натянуть этот лук? Мечи заинтересовали не очень — для руки тварей очень тяжелы и неповоротливы, да и ковка плохая — вмиг расколется от удара солдата Империи. Вот ножи — да… Отличная мишень нашлась- на стене повесили мишень от десткого лука, что принес Ремигий несколько дней назад. Стрелять пока не стали — Рыжий очень устал, стал клониться на пол. Мыш притащил меховое одеяло, накрыл его, сам примостился рядом, решили еще немного потом посмотреть, после того, как Лис отдохнет. То, что их могли потерять и комната Наместника — последнее место, где стали бы их искать, безголовые тварята просто не сообразили. Эйзе со своим бесстрашием действовал на более осмотрительного Лиса как наркотик — тот тоже переставал бояться.