Джесс Буллингтон - Печальная история братьев Гроссбарт [litres]

– Один хрен. Потом ведьмак, который приехал на борове. И в нем сидел демон, так что еще по одному выходит.

– Вот тут ты и сбился, потому что мужик тот был ведьмак, демон – это демон, а боров – третий.

– Третий кто? Нет, закройся. Боров был боров и просто свинья. Свинья, в которую залез демон, когда мы убили ведьмака, – качая головой, объяснил Манфрид тугодумному брату.

– А откуда ты знаешь, что это был не его прислужник или сам Дьявол?

– Не знаю, как и ты не ведаешь, так что в отсутствие иных свидетельств будем считать, что это была обыкновенная свинья, которую одержал демон.

– Кабы это был сам Нечистый, он не впустил бы в себя какого-то сопливого демона, – рассудил Гегель. – Сам бы за нами погнался.

– Это уже разумно, – подивился Манфрид. – Выходит, две ведьмы и два чудища, а с этой бабой, которую мы сейчас съели, все три.

– Три чего?

– Гм-м-м, – протянул Манфрид. – Ведьмы? Да, ведьмы.

– Только у ведьм, как свидетельствует мой обширный опыт учителя в Праге, нет драных рыбьих хвостов вместо ног, – провозгласил Гегель, демонстративно разгладил бороду и задрал свой бесформенный нос.

– Гм-м.

– А вот у чудищ как раз запросто могут быть любые звериные части. Потому они и чудища, в конце концов.

– У ведьм бывают хвостики, – проговорил Манфрид, прожевав очередную порцию мяса. – Правда, не такие большие.

– Не спорю, может, небольшой коровий хвостик или кошачий, скажем, или хоть семь сисек, как у сучки, но такое… – Гегель сдавил пальцами жирное мясо. – Ну уж нет. С другой стороны, чудища не колдуют и не чаруют, насколько мне известно, так что она пойдет за двоих.

– Съесть чудище – не грех, – философски рассудил Манфрид, – а вот съесть ведьму – прегрешенье, потому как они более-менее человеки. Так что пока держимся к югу от пупка, мы в безопасности.

– Святая правда, риторикой не обезображенная. И на вкус ничего себе, если честно.

– Но тут возникает другой любопытный вопрос, – продолжил Манфрид. – Мы согласны, что демон отличается от других чудищ, поскольку, как нам в горах поведал кардинал, ему нужно тело, и лучше – тело ведьмы, чтобы в нем кататься, как мы на этой лодке.

– Потому что, как и мы, он некоторое время сам протянет, а потом провалится вниз, если ему не дать что-то твердое под ноги, – поддержал брата Гегель.

– Пресвятая Дева тебе, похоже, новые мозги подарила, пока ты был мертвый. В любом случае, демоны отличаются от чудищ. И выглядят так, что я ничего похожего не видал.

– Ну да.

– При том, что чудища, которых мы видели, как то – наш обед и мантилюпа, выглядят как люди со звериными частями, – сказал Манфрид.

– Рыба – не зверь, об этом мы уже говорили, – заметил Гегель.

– Хер тебя благослови, Гегель. Ты же отлично понял, что я хотел сказать! Частью – угорь, рыба или змея, а частью – женщина, и частью – зверь, а частью – мужчина все же ближе друг к другу, чем тот демон к человеку или зверю. Или рыбе.

– Ну да.

– Так почему чудище – всегда смесь человека и животного?

– По нашему опыту, и вправду так выходит, – задумался Гегель. – Если, конечно, предположить, что мы едим сейчас чудище, а не ведьму.

– Верно! Никакой треклятой ведьмы я не ел! Только верхняя часть от ведьмы, а мы жуем чистую монстрятину.

– Вроде так. Только я сомневаюсь, что у той твари в горах была ведьминская голова и чудовищно-кошачье тело. Он-то, похоже, был человеком, прежде чем стал чудищем.

– Выходит, возможно, что чудища – просто люди, пусть еретики или ведьмы, которые во что-то превратились, – проговорил Манфрид и прикусил губу, глядя на груду недоеденного мяса.

– Или просто звери, которые частично превратились в людей.

– Это уже слегка натянутое предположение, – возразил Манфрид. – Не верю я, что это рыба, которая вдруг превратилась в женщину.

– Но она же не говорила. Рыбы не говорят.

– Но они и не поют. К тому же, чертова куча монстров, о которых я слыхал, вовсе не были похожи ни на мужчин, ни на женщин. Просто чудища.

– Например? – не сдавался Гегель.

– Например, драконы, единороги и все прочие.

– Только мы их не видели. Может, это все выдумки.

– Необязательно, – сказал Манфрид.

– Да, но если только слышал про что, оно от этого правдой не стало. Я знаю, что Дева Мария взаправду существует, потому что Ее видел, и знаю, что демоны взаправду существуют, потому что одного из них видел, и знаю, что сраные рыбоведьмы взаправду…

– Понял я, понял, – проворчал Манфрид. – Но мы же знали, что ведьмы взаправду существуют, прежде чем первую увидели, и уж никак в этом не ошиблись.

– Ну да, – согласился Гегель.

– Значит, чудища, по нашему опыту, – это частью люди, частью звери. Хотя есть возможность, что они могут оказаться частью еще чем-то или смесью всего, как василиск. Частью курица, частью дракон.

– Только это не василиск, а чертов кокатрис.

– Кто? – расхохотался над невежеством брата Манфрид.

– Кокатрис. Василиск – просто ящер, он колодцы отравляет и все.

– Это скорпион! Хотя ты наполовину прав – василиск тебя быстро прикончит, если глаза на тебя подымет.

– Что?! – ахнул Гегель и покачал головой. – Вот теперь я точно знаю, что ты все выдумываешь, потому что всякий ученый человек тебе прямо скажет: скорпион – не рептилия, а червь.

– Ты много видел червей с глазами и ножками, а?

– Кроме тебя?

Спор кипел еще некоторое время, а потом естественным образом перешел в потасовку. Гегель радовался тому, что жив и может пинать брата ногами. Манфрид чувствовал в точности то же самое. Во время поочередных дежурств каждый выдумывал неоспоримые аргументы для дискуссии, которую можно было бы так назвать в самом широком смысле слова, и оба пришли к выводу, что здесь они придерживаются в целом одного мнения, как, впрочем, и по большинству других вопросов.

Когда в кубрике все затихло, Аль-Гассур зажег свечу в кладовой. В ее тусклом свете он перерезал веревки Барусса, а в следующий миг капитан отобрал у араба нож и придавил его к полу. Горечь попрошайки от того, что все подозрения насчет истинных намерений Барусса оправдались, сменилась страхом, когда капитан повел себя еще более странно.

Лицо Барусса нависло над Аль-Гассуром, потом капитан ножом распорол себе щеки и лоб, оставляя глубокие порезы, из которых кровь капала в открытый рот араба. Затем Барусс прижал клинок к горлу Аль-Гассура и принялся вылизывать его лицо, обсасывать кончики усов, пытался открыть веки мясистым языком. Араб захрипел, когда солоноватый придаток протиснулся и прижался к глазному яблоку, так что на него потекла студенистая масса. Только нож у горла удержал Аль-Гассура от вопля: араб понимал, что, если хотя бы кашлянет, сам себе перережет горло.

Жуткое и сладострастное насилие прекратилось так же внезапно, как началось, и Барусс поднялся на ноги. Аль-Гассур сжался в комочек, умоляя брата простить ему все прегрешения, какие он невольно совершил. Но Барусс принялся кромсать собственную одежду с таким рвением, что через несколько мгновений уже стоял перед Аль-Гассуром в чем мать родила; старые раны и свежие порезы блестели в свете сальной свечи. Сжимая в одной руке нож, капитан схватил другой запястье араба и рывком поставил его на ноги. Он обнял Аль-Гассура, который содрогнулся от мокрых объятий, а на грязной одежде араба заблестела свежая кровь.