Оксана Демченко - Карты четырех царств [СИ]

— Если бы я спешила как следует…

— Никогда не думай о том, как могли бы сложиться обстоятельства, но не сложились — это утомляет бессмертных до смерти. Так сказал Тосэн. Нам позволено думать лишь о том, как действовать в следующий раз.

— Я что, правда не человек?

— Ты особенный человек. — Вервр разгрёб остатки дров и бережно поднял тело старого Ясы. Осмотрелся, без слов ругая себя за привычку, бессмысленную для слепца, но заставляющую шею поворачивать безглазое лицо. Наконец, Ан развернулся к избе. — Что мы ей скажем… Знаешь, мне страшновато.

— Бабушке, — шёпотом ужаснулась Ана и прикусила язык. Тихонько пискнула, вдохнула… и всё же смогла удушить готовую начаться истерику.

Вервр двинулся к дому и вслушался, принюхался. Он споткнулся на втором шаге, кое-как добрел до дверей, опустил тело старика, перегораживая им порог. Сел на верхней ступеньке крыльца, подновлённого год назад, узорного. Помолчал, перемогая своё проклятущее умение ощущать много больше и точнее, чем доступно людям.

— Не ходи туда, — попросил он.

— Что…

— Они жили долго и счастливо, и… — вервр скривился. — Не верю я во всё это. Не верю, а оно так некстати бьёт под дых. Сядь. Знаешь, никто не жил со мной долго и счастливо. Обычно меня бросали, поняв, что я за хищник и перепугавшись до полусмерти. Ещё чаще я испытывал скуку и уходил. Но чтобы нечто имело силу стянуть две души на целую жизнь, пусть лишь человечью…

Ана медленно выпрямилась, запрокинула лицо, будто норовя окунуть его в небо — и оттуда послушно заплакал мелкий дождик, и первый с зимы гром вздрогнул… Ливень обрушился в сухие, лихорадочно блестящие глаза. Ана наощупь села и осталась неподвижной, пока не промокла до нитки, пока не пропиталась этим дождём и не смогла ощутить, что душа понемногу отмокает в нем, вроде чёрствого сухаря в супе… Так полагал вервр, слушая пульс Аны и принюхиваясь к её настроению. Более всего пугало отсутствие собственных слез у ребёнка, которому ещё следовало бы всё принимать проще… примитивнее, что ли. Но Ана сидела и молчала, и мысли её бродили дальними, кривыми тропами.

— Пап, ты говорил про восемнадцать лет, и что тогда я уйду. — Ана стёрла с лица дождь, ощупала мокрую рубаху и безразлично вытерла об неё грязные руки. — Я поняла. Прямо сейчас поняла. Кого в моей семье ты убил? — Ана испуганно прикусила язык, поперхнулась и до боли вжала ногти, царапая свою же ладонь. — Хотя бы не маму?

— Твоя мама умерла при родах, — губы не желали выговаривать ни звука, вервр их вовсе не ощущал, хотя… разве это отменяло обязанность дать ответ? — Твой старший брат жив. Скорее всего, он в столице княжества Мийро. Там я много раз чуял его запах. Твой отец мёртв, давно. К этому я не причастен.

— Тогда — кто? — было странно ощущать на губах Аны улыбку, которая делается всё шире, безумнее.

— Ты и твоя кормилица, — быстро выговорил вервр.

Тонкие пальцы Аны метнулись, нащупали свежий, еще заметный, шрам на ладони вервра, недавно проткнутой рубящим ударом. Ана изучила след своей злости, давясь неуместным смехом, как рвотой. Ей делалось всё хуже, её трясло, зубы клацали… Ана пробовала дышать ровно и медленно, но задыхалась и икала, вновь и вновь повторяя попытки успокоиться. Наконец, вервр обнял Ану за плечи и притиснул к боку крепко, плотно.

— Я тоже убила сегодня, я ведь не остановилась, — выговорила девочка сквозь сжатые зубы, снова щупая шрам на ладони вервра. — Сердце напополам. То ли у них, то ли у меня… Пап, если всё так, тебе нельзя уходить. Пусть я обуза и долг, но я вправе не отпускать. У меня точно есть такое право, да?

— У тебя — есть. В остальном я свободен.

— Повезло, — Ана судорожно рассмеялась, резко замерла и наконец, вроде бы немного успокоилась, медленно выдыхая. — Уф-ф… Никуда не денешься. Хорошо… а то я спать боюсь. На юге тебя сторожил для меня Бара, в Корфе — Нома, здесь вот… они двое. Я отсыпаюсь, только когда надёжные люди сторожат тебя. Я так устала! Ты сказал, что уйдёшь, и что ничего не должен, если я выросла. Ты соврал. Я помню, я тебя звала вруном давно… всегда.

— Клог вынудил оберегать тебя до совершеннолетия, — поморщился вервр, ощущая себя в ловушке.

— При чем тут Клог, — Ана кивнула своим мыслям, потёрлась щекой о рубаху вервра. — Не состаришься, не заболеешь. И полено тебя не пришибёт. Хорошо… если так, я могу быть спокойна, я даже сегодня справлюсь. Пообещай: точно не умрёшь? Никогда-никогда?

— Я постараюсь.

— Сам сказал: не старайся, а делай, — напомнила Ана.

Теперь она прижалась плотнее и, наконец, заплакала. Губы дрожали, слезы катились, а скоро и жалобы добавились, и сопли, и причитания… так нормально всё стало, по-детски. Если бы ещё порванная одним ударом ладонь вервра не ныла, пока под свежей кожей заново натягиваются жилы, изодранные в клочья. И еще с жутчайшей чесоткой восстанавливаются крупные и мелкие сосуды. Удар стального клинка причинил бы в разы меньше бед. С атлами спорить — всегда больно… очень больно.

Вервр усмехнулся, запрокинул голову и разрешил дождю плакать, заполнять пустые глазницы и стекать по щекам, по шее. За спиной была дверь дома, куда одиннадцать лет он мог входить, как к себе. Где его ждали… и где скоро поселятся чужие люди. Вервр ощущал себя язычком пламени, который колеблется под ветром, мечется из крайности в крайность.

Хотелось сжечь дом, чтобы никто не мог занять его, отданный памятью лишь двум людям из всех миров, сколько их ни есть…

Хотелось дождаться, пока заснёт Ана, ведь рано или поздно она выплачется, устанет и заснёт — и тогда сделается допустимо найти по запаху каждого из шутников и так надёжно выбить дурь, так… просто окончательно и бесповоротно. Люди быстро понимают то, что им объясняют с болью. Куда быстрее чем то, что им дают с добротой.

Еще хотелось спуститься к реке и выть. Просто выть, позволяя зверю погасить сознание человека.

Но следовало заниматься ужасающе пустыми делами. Тягостными, как вся жизнь людей и тем более их смерть.

Копать тяжёлую мокрую землю.

Улаживать с тяжёлыми и взмокшими от страха людишками — вот хоть с содержателем постоялого двора, чей сынишка и есть главный шутник — улаживать с ними имущественные вопросы и права наследования. Дочка у стариков такая тихая, что сама не справится. Яса ещё в зиму жаловался. Отвёл в сторонку, к тому самому дровнику, и, виновато вздыхая, потребовал обещания: что дом достанется дочери, какие бы хитрости ни удумали местные ловкачи, ведь земля близ дороги, поля толковые и даже есть заливной луг, тоже собственный.

Яса был человек и знал, что для него отмерен срок… и относился к предстоящему по-стариковски спокойно. Особенно с тех пор, как получил заветное обещание.