Оксана Демченко - Перевернутая карта палача [СИ]

Недавно Монз сказал: даровитые нобы делятся на тех, кто собирает и тех, кто раздаёт. Это его личное видение особенностей дара. Себя Монз числил собирателем: он искал нечто важное в людях, в книгах, в мире и природе. Алых, почти без исключений, переписчик относил к дающим, поскольку они оберегают друзей и сам мир. И сердце их открыто для близких и даже незнакомых, оно большое и горячее, яркое. А вот в отношении ученика Монз никак не мог определиться.

«Ты по душе своей собиратель. Но сердце твое велико, рука щедра, — бормотал Монз, кривясь и вздыхая. — Ты нарушаешь придуманный мною способ учета нобских даров. Может, это оттого, что ты и есть полная кровь?»… Сказав столь странное, Монз задумался и пообещал найти для Ула учителя, способного рассказать как можно больше о рисовании. Отчего-то он полагал это важным. Будто угадал мечту ученика! Хотя о жажде рисовать Ул старательно помалкивал. И без того у Монза он берёт так много, что даже совестно! А старик, упрямо относя себя к «берущим», отдаёт, не щадя сил… спешит, словно опасаясь нехватки времени.

— Узоры — могу, и буквы, даже сложные заглавные. Гербы — могу… так отчего у меня не получаются ни дома, ни дороги, ни люди? Кривые все. Смех, да и только, — пробормотал Ул и тяжело вздохнул.

Он по-прежнему верил, что в рисовании есть волшебство. Верил, что однажды сам станет волшебником. Но, наверное, прежде надо прожить не меньше, чем Монз, и пройти по дорогам, и увидеть людей, и накопить в памяти много такого, что не тускнеет — и что составляет настоящие краски души, волшебные.

— Пока и эти годны, — пробормотал Ул.

Он поправил баночки с красками. Окунул в золото тончайшую кисть и, затаив дыхание, в одно движение вывел сложный узор правой кромки листа. Гордо хмыкнул: есть польза в самоистязании. Недавно он тратил на обводку по два часа! Теперь так набил руку, что все переписчики чиновной палаты могут хоть лопнуть от зависти. Их не жаль. Они только и умеют разбавлять золото и перемывать косточки Монзу, шалея от его славы и свободы, нищей — но восхитительной.

В начале переулка застучали стремительные шаги. Ул мгновенно узнал и человека, и его настроение. Метнулся в коридор, скатился по ступеням, протиснулся на улицу и поймал Сэна до того, как ноб вырвал с корнем ни в чем не повинный шнур колокольчика.

— Монз приболел, — шепнул Ул, перебарывая рычащего друга, толкая прочь от двери.

— Да? — Сэн очнулся от боевой слепоты. Постоял, моргая и озираясь. — Прости, я что-то… не сообразил. Тогда пойду.

— Пошли вместе, угощу пивом, — жалобно попросил Ул. Вскинул руку и поправился, щурясь и любуясь ожидаемым гневом, — хорошо, идем к тетке Ане и купим рыбную разжарку. Даром, пескариков наберу по дороге, медь так и плывёт мне в руки.

— Ладно, — примирился Сэн. Вздохнул и добавил: — Поссорился с Лией… Второй раз за неделю и теперь, кажется, всерьёз. Не понимаю её. Я кипел три дня! Рычал, что не пойду к Тэйтам и не стану обсуждать приданое, нет его — и не надо! Она настояла. Я сжал зубы и пошёл, отсидел два часа под пыткой. Они лгут даже не через слово, а постоянно. И что? Явилась она, повела бровью и сказала тоном княгини, что нам не нужны подачки. — Сэн выдохнул клокочущую ярость, впечатал кулак в стену и замер, тяжело дыша. — Я что, городской шут? Я игрушка? Мне посочувствовал старший Тэйт. От души! — Сэн побагровел. Он рычал, едва помня, что стоит посреди улицы, что крик недопустим. — Тэйт извинился за поведение Лии и добавил, что за такую невесту стоит… приплатить.

— Полегчало? Пар выпустил?

— Нет.

— Врёшь.

— Да.

— Тогда пошли, день совсем повзрослел, в городе прорва голодных. Того и гляди, до нас сожрут разжарку. Вот и будет непоправимая беда. Эй, улыбнись! Я нарисовал ещё десяток приглашений и не ломаю кулаком стены, хотя у меня больше поводов. Спорим, ты скис бы на обводке узора первого листа?

— Выиграл, — спокойнее улыбнулся Сэн.

Он молча добрёл до порта, молча прослушал долгий содержательный торг в исполнении Ула, знающего: смысл спора не в цене, а в бросании слов туда-сюда, покуда не наиграются обе стороны.

Плетеный из камышового листа короб наполнился разжаркой. Ул и Сэн сели на краю причала, в стороне от суеты. Принялись жевать, облизываться и праздно глазеть на людей, лодки, реку, перелески по дальнему берегу, зелёные — но уже в наметке осени, тут и там сквозящей рыжими нитями… Затем Сэн со вздохом встал, извинился за срыв и побрёл исполнять дела этого дня, неотложные. Ул заспешил домой.

С первого шага по родному переулку стало понятно: Лия забилась в замусоренный угол под городской стеной, за прилепленным к ней сараем. Немыслимое место для молодой нобы, умеющий чтить правила. И всё же…

Лия рыдала, ладонью удушая всхлипы. Ул добрался до сарая и заглянул за угол. Мокрый платок валялся комком у стены, он больше не мог впитать ничего, бесполезный… Ул пристроился рядом и стал молча ждать. Платка у него не нашлось. Если подумать, он и простужался-то на своей памяти лишь раз, в первый год у мамы Улы.

— Думаешь, я не знаю, почему ты стал звать меня Элой, — выдохнула Лия, продолжая всхлипывать, но уже чуть тише. — Даже ты… Даже ты не видишь! Кто ещё пожалеет его? Никто не пощадит, сживут со свету и не поморщатся. Знаешь, как мало в домах у алых портретов пожилых отцов и тем более седых дедов? Знаешь, почему моя мама ненавидит его? Ничего не знаешь! А ещё цветочный человек… Мой двоюродный дед побился об заклад с моим же троюродным, что Сэна прирежут в ближайшие пять лет. Что я тогда стану молодая вдовушка и охотно пойду за нужного им человека, оголодав… Так и сказал. А я заставила Сэна просить у них. Я думала, он не пойдет! Просто говорила, что так было бы полезно. А что ему польза? Что ему…

Плечи Лии стали мелко вздрагивать, но вместо слез получался сухой, жутковатый кашель. Ул взъерошил волосы, отмахнулся от мыслей, подхватил отбивающуюся нобу на руки и поволок домой, к маме Уле. Мысленно представил Чиа и порычал драконом, тоже мысленно. Вервры тонко различают «запахи мыслей». Пусть постарается! Сейчас она очень нужна! С её огромными испуганными глазами лани только и принимать чужие беды, если это — беды друзей… Наверняка у Чиа есть платок. Большой. И плакать она умеет запросто, а не как Лия — кашлем, через силу и с болью, которая не делается меньше.

Мама, как ни странно, к заплаканному виду Лии отнеслась спокойно. Предрекла, что худшее впереди, ведь никак нельзя самой устраивать свою же свадьбу! Затем мама Ула заочно осудила родню Лии и особенно её мать, которая не бережет девочку. Внесла в список злодеев Сэна, Ула, Дорна, Монза и ещё полгорода, кого смогла припомнить поименно. Голос звучал всё увереннее, нотки опытной плакальщицы проявлялись во всей красе. Лия слушала, кивала и всхлипывала без сухого кашля, обеспеченная ворохом полотенец.