Оксана Демченко - Перевернутая карта палача [СИ]

— Ничего не понимаю, но пока мне не скучно, — глаза беса лучились зеленью, он впитывал каждый звук, малейшие оттенки настроения.

— Настоящий выбор такой: умереть, потому что я слишком взрослый и мне проще мстить, чем верить в чудо… или жить, прорастая через невозможное, как умеют безумцы и дети.

— В смерти я посодействую, — улыбнулся Рэкст и смолк, запрещая себе вмешиваться в то, ради чего и разжигал костер, и затевал беседу.

— Палач. Что ж так жутко-то? — Ул поежился от пронзительно-холодного порыва родного ветра, впервые пугающего, а не шепчущего советов. — Долг. Получается, Монз мудрее Лоэна и ветра? Монз и его заказчик… то есть вы.

Рэкст вздрогнул, недоуменно проследил, как Ул церемонно кланяется ему… закрывает глаза и замирает.

Сейчас Улу показалось очень важно вспомнить лист из книги Монза, весь, до мельчайших брызг от старого пера и заминов на бумаге.

«Мой самый странный заказчик… наши отношении столь запутанны, что не берусь обсуждать их. Он мог уничтожить меня ещё на родине. Он мог сделать это и позже, в любой день. Самое меньшее пять раз он имел веский повод, созданный моей несговорчивостью.

Но я жив. Я до спазмов и позорной слабости в животе боюсь снова увидеть его — и я же, как умирающий от жажды путник в пустыне, отчаянно и страстно жду встречи, чтобы почерпнуть мысли и знания.

Он рассказал мне, хотя и сам помнит смутно, о рождении книг городов. Их собирали из таких вот записей, вроде моей книги без переплета — обычных, заполненных рукою синего ноба от его юности и до старости. Мысли людей, подобны извилистому ручейку — изменчивые, порою ложные, оставленные в гневе, отчаянии, радости… Из многих записей-ручейков собиралась река — книга города. Как она накапливалась, через какой пласт песка просачивался поток мыслей? Даже мой заказчик не ведает. Возможно, секрет утрачен невозвратно, когда ушёл последний из бессмертных нашего мира. Но, скорее всего, секрет дремлет крошечным зернышком в последних обрывках листков книг городов… Ведь должен уцелеть хоть один обрывок даже теперь, когда я отдал хранимый мною…

Я отдал лист и ни о чем не жалею. Я научился верить: ничто в мире не вечно, и ровно так же ничто настоящее не утрачивается безвозвратно. А еще я знаю наверняка, как отличить хорошую книгу от бросовой. Каждая настоящая хоть немного сродни книге города: она изменчива. Она содержит куда более одного толкования. Она не плоский мертвый рисунок, а живой мир. И тут важно уметь рассмотреть мир, поверить ему и открыть душу — путь это очень больно…»

— Они не плоские, они не мертвые, и потому они — целый мир, — шепотом выговорил Ул. — Ничто не бывает неизменным.

Ул открыл глаза и посмотрел на карту палача, преодолевая цепенящий страх окончательного решения. Казалось, не может быть карты страшнее. Казалось, умереть правильнее… Но Ул помнил, как однажды в Полесье к матушке Уле пришла гадалка. Бросила под ноги карту, охнула, завыла кликушей: смерть! Ул тогда вздрогнул, насторожился… А матушка безмятежно отвела руку гадалки и шагнула далее, мимо тетки, грозящей всеми бедами мира. Когда та снова вцепилась в мамину руку, Ула обернулась и строго глянула на гадалку.

«У всякого лекаря смерть хоть раз гостила, — сказала матушка, грустно улыбнувшись. — А только ты не шуми, не годное дело… Как-то после подойдешь ко мне больная, такую вот гадость сегодня в руку сунувши? Как я смогу мимо карты тебя к здоровью привести?»

Гадалка побледнела, дрогнула — и мигом пропала, будто она была не человек, а призрак.

— Монз научил меня главному. Он и мама, — бледно улыбнулся Ул, снова глянул на карту. — Монз знает, как различать книги. То же самое есть для рисунков.

Ул нагнулся, всматриваясь в карты. Весь веер жил, непрерывно меняясь.

— Какая уж тут однозначность закона, — задумался Ул. — Хотя… палач. Ужасно.

В Заводи Ул много раз видел, как девушки гадают на женихов, как солидные отцы семейств меняют последние монеты на пустое, никчемное предсказание. Ул тогда задумался: оказывается, люди до полусмерти боятся подсказок о судьбе — и в то же время жаждут получить их.

Ул покосился на изуродованную травяную кочку, в которую бес вмял камень, объясняя свой план уничтожения «гнили». Весной порванные в труху корни обретут силу. Трава воистину подобна людям. Хищники вымирают, горы рассыпаются, вековые деревья становятся пнями, а трава зеленеет вопреки всему.

Ул следил за белым драконом, свободно ныряющим с одной карты на другую. Он в полслуха разбирал, как Рэкст втолковывает правила «игры», а вернее, вселенского порядка. Оказывается, карты делятся на главные и вспомогательные, для всякой есть особенности толкований узора.

— В самой идее рабских карт кроется изъян, — не находя годных слов, Ул указал на карты. — Случай, свет души… Нелепо делать вид, что всё предсказуемо и предрешено какой-то королевой. Но, наверное, всякий хоть раз встретит… своего палача?

Ул выпрямился и огляделся. Вон брод, за ним — безопасный берег. Отчего-то Ул твердо знал: если он побежит, бес не погонится, даже не метнет нож в спину. Бес будет знать, и не убив: только что наследник атлов отказался от наследства и значит — умер. А трусливый человек Ул — пусть живет, как живут людишки в свите Рэкста…

— Вы дали мне время все обдумать, граф Рэкст. Я благодарен. Я готов, — Ул сглотнул, перемогая страх. Поклонился бесу и, с отвращением слушая свой дрожащий голос, закончил: — Я сознательно выбираю жизнь, чтобы исчерпать старый долг атлов.

Дыхание беса пресеклось. Власть чужого выбора, то ли настоящая, то ли самим же бесом придуманная, сковала его, вынудила бессильно наблюдать, как Ул кончиками ногтей, не прищемляя одному ему видимую конскую гриву, поддевает карту с алым скакуном. Поднимает за кромки, ведь так удобнее.

— Ваша? Отныне беру её себе и принимаю смысл таким, каким… вижу. Во всей его изменчивости.

— Она, — хрипло выдохнул Рэкст. — Невозможно вытянуть чужую карту! Тем более перевернутую. Никогда не видел такого. Ничего не понимаю. Ничего…

Бес отодвинулся, пряча своё смятение в сумраке.

— Значит, хотя бы в этом я прав. Я могу видеть их. И я несвободен. — Язык Ула сделался пудовым и не желал выговаривать страшные слова. — Вы больше… не рэкст? Вы почти свободны. Нет, не так! Палач — не просто убийца. Всё начинается в преступления и жертвы. Боль жертвы взывает к справедливости. Так создается приговор, который нельзя не исполнить.

Рэкст по-прежнему не мог пошевелиться, то ли судорога его сковала, то ли давний рабский договор лишил дара речи.

— Особенная ночь, теперь я понимаю. Время есть и у меня, и у вас. До каких-то пор мы с вами почти свободны. Хотя вы приговорили меня за долги древних атлов. А я… я знаю ваши долги перед моим миром. — Ул вздрогнул, вдруг найдя очень острое и явное решение. — И жертва есть! Когда жертва взывает к справедливости, палач исполняет приговор, а виновный получает наказание и затем… свободу. Так?