Оксана Демченко - Перевернутая карта палача [СИ]

Мухортый и его седок сгинули в редеющих сумерках, оставив позади долгие пересуды о приметах: днем на постоялый двор налетели такие гости, что хоть в гроб ложись по своей воле! А крыша у стариков оказалась починена лучше, чем сделал бы первый плотник из большого села, за серебряную денежку…

— Бунга, тебе масть как, не в тягость? — виновато спросил Ул, устраиваясь полдничать за бродом, куда по мысли старика он должен был добраться лишь к сумеркам.

Рассёдланный конь мирно фыркнул, блаженствуя по шею в воде.

— Эй, ты же вылиняешь, — запоздало спохватился Ул, сломал лепёшку и показал коню половину. — И так всякий день масть обновляется. Вернусь, украду у тех торгашей бак для смешивания краски и утоплю. Мошенники! То есть я обещал Монзу не воровать, но почему он прав а я нет, так и не понял. Значит, я тоже могу быть прав? Иногда.

Бунга задумчиво принюхался, кося карим глазом на хлеб и не спеша покинуть реку. Вздохнул и всё же потянулся к гостинцу, без спешки выбираясь на берег.

После протирания пучком травы масть вовсе перестала иметь хоть какое название. Ул лёг, глядя в небо и морща лоб, принялся шёпотом перебирать допустимые названия.

— Чалый? Ох, о чем я думаю…

Из Тосэна Ул выехал поздним вечером. День после бала весь оказался истрачен на убеждение баронессы, матери Лии. Следующий пришлось израсходовать, помогая Монзу рисовать две копии гербового договора и составлять письма в столицу. Еще до сумерек в глазах потемнело от усталости, но Ул смог при маме сделать вид, что бодр и готов в дорогу. Травница верила, как ей и было соврано самом Монзом: сын намерен навестить доброго дядьку Сото…

Покинув город, Ул оставил коня и вернулся, добыл краску у мошенников, промышляющих перепродажей ткани, умыкнутой с разных складов. В темноте он перекрасил золотого Бунгу, притягивающего взгляды и сплетни. Пока конь сох, ночь занавесила закат, кинула лунный серп на облачный камень и принялась править его до остроты, важной в первый укос. Трава пахла медом и росой. Ул брёл босиком, щурился от тихой радости, вёл в поводу коня. До самого рассвета нёс на голове седло… а когда солнышко помогло различать без ошибки цвета, пришло время прятаться в лес.

Знаменитая масть боевых нобских скакунов — алое золото — превратилась в загадочную зелёную бронзу. Показать такую хоть кому на дороге было решительно невозможно. Днём Бунга был повторно выкрашен в более тёмный тон, всю ночь бежал резвой рысью… и вылинял. Так повторялось третьи сутки. Дорога двигалась неплохо, даже скорее, чем намечал Сэн. Конь оказался резв и неутомим. Но Ул не высыпался, злился на свою никчёмную ловкость, на пройдох мошенников — как будто бывают мошенники честные! И на Монза, приказавшего оставаться неприметным.

— Нам ещё пять дней таким ходом тащиться до столичных пригородов, — вздохнул Ул, мысленно сверяясь с картой. — Но как мне научиться красить тебя в годные цвета, вот вопрос. Золотой ты в столице не можешь появиться, но и зелёный — тем более. Беда…. Ну, давай собираться. В лесу хорошо, тень. И плохо тоже: мошки. На длинной дороге мошек немного, зато людей полно.

Ул потянулся, сел, оглядел заросли ивняка, прячущие место купания надёжнее стен. Брод рядом, день горит в полную силу. Странно, что дорога пустая, — отметил Ул. С тяжёлым вздохом потянулся за потником. Бунга настороженно всхрапнул… и лег.

Золотой скакун с безупречными породными бумагами и резвостью победителя столичных состязаний имел изъян, полностью лишающий его ценности: он ненавидел всё, связанное с людьми. Не терпел заседлывания, сопротивлялся удилам, впадал в бешенство при малейшем подозрении на близость хлыста.

— Эй, ты хуже тётки Аны в день выдачи жалования работникам, — приуныл Ул. — Я не враг! Как с тобой Сэн договаривается, а?

Бунга завалился на бок и притворился мёртвым, даже глаза прикрыл.

От удил пришлось избавиться еще в Тосэне, заменив оголовье на верёвочное и по душам поговорив с упрямцем. Слушаться повода конь обещал… по крайней мере, так решил для себя Ул. Вроде, пока не разочаровался. Хлыста у нынешнего седока не было, на ветки, отгоняющие мошкару, скакун постепенно научился не обращать внимания, оценив их полезность. По утрам Бунгу, подкравшись, удавалось ловко накрыть седлом и в одно движение дёрнуть подпругу. Конь делал вид, что не заметил приятеля. Но седлаться посреди дня? Добровольно? Открыто признать, что ты не особо норовист и даже доверяешь седоку?

— Бу, оживай, — попросил Ул.

Он встряхнул потник, бросил на конский бок и притаился рядом, держа наготове седло.

— Бу…

За рекой отчаянно, жутко взвыл зверь.

Бунга вытянулся, всхрапнул — было заметно, как по шкуре прошла судорога страха. Ул ощутил на собственной спине встающие дыбом волоски, ничком рухнул в траву, хрипло дыша ртом и не смея двинуться.

Вой повторился, леденя душу. Прежде Ул не верил, что кровь может стыть в жилах. Такие слова годны лишь для детской сказки-страшилки. Но сейчас его кровь превращалась в нечто совершенно иное. По жилам изнутри будто скребло мелкими колючими песчинками. Кое-как заставив себя открыть глаза, Ул проморгался, с ужасом признавая: день вмиг выцвел от тумана. Волны серости набегают, удушают страхом, и вдобавок они наделены осязанием. Нет сил пошевелиться. Нет, никак нет…

Руки упрямо сжались в кулаки. Ул скрутил себя в пружину — и выпрямил спину. Подумаешь, вой! — зло рассудил он, сжимая зубы и запрещая им клацать. От чужих криков он не побежит и не станет им поддаваться. Тем более — уткнувшись лицом в пыль, как последний трус.

Очень страшно глянуть туда, в сторону брода. Но — посильно. Туман валом прёт от реки, он уже подмял дальние заросли ивняка и сейчас сбарывает ближние, просачивается сквозь листву, трогает каждую ветку. Ул вскочил на четвереньки, постанывая от спешки, огляделся. Замер, ужаленный догадкой, как занозой. Вцепился в потник. Натянул войлок на конскую голову, стараясь успокоить Бунгу и спрятать от тумана дыхание скакуна. Затем Уд дрожащими пальцами перебрал имущество, поймал короб за борт, рванул, роняя на бок. Спешно вычерпал горстями овес, разбросал по конской шкуре, и поверх войлока тоже.

Щеку тронул знакомый ветерок-шептун! Ул охнул: невесть откуда пришло и понимание угрозы, и важное решение, пусть оно и казалось бессмысленным. Ул не стал терять время на рассуждения, сложился, скорчился, спрятался в короб и рывком закрыл крышку. Он успел, поднятый воем туман как раз лизнул ближние листья ивняка. Надвинулся…

Холод утопил мгновенно. Серость одолела, омертвила, возвращая в тот забытый день, когда мама Ула стояла на мостках, а мимо по стылой воде проплывала корзина с затихшим ребёнком. Безымянный младенец не дышал. Он был скручен в тесноте и не мог пошевелиться. Он лишился памяти, рассудка, сознания… Если бы мама не плакала, жалея и отдавая тепло души — смог бы очнуться и заплакать в ответ брошенный ребенок?