Оксана Демченко - Топор Ларны [Litres, СИ]

– Вот не понять мне таких речей. Что начинает? – Марница ловко подсела еще ближе и щекой прижалась к плечу Кима, прикрыла глаза.

– Мир в здоровый его вид приводить, – улыбнулся Ким. – Канву рассматривать, да шить по ней, меняя то, что в душу болью легло и просит изменения. Ну, да ладно, каждому своя работа, своя забота… Жила была девочка Маря, жила она в деревушке малой, прильнувшей плетнями к краю леса старого, обомшелого. И вот однажды…

Марница сидела с прикрытыми глазами. Слова скользили в сознание легкие, как туман. Не находили помех. Ни усмешки сухой – «глупости», ни колючего прищура – «вот еще, сказочка», ни иных отрицаний. Сказка плыла, в тумане рисовались и шея страфа, и замшелый старый лес, и сама она – девочка Мая, неслушница, из дома против маминого слова собравшаяся… Ким говорил неторопливо, бережно подбирал слова, которые тоже – нити. Много чего можно выплести из них, а тем плетением или сломать человека, или выправить… Сам он смотрел в туман. Улыбался страфу, то дело возникающему поодаль и снова пропадающему в ночи. И поглядывал на золотую прожилку света меж створками ставен.

В хозяйском доме не спали. Значит, шитье пошло ладно да правильно… Первое шитье в настоящем мире, где и канва – сама жизнь, и нитки не заемные.

– Папа тебе куклу сделал? – уточнила Тинка.

– Он всяких делает, много, – гордо отозвалась девочка. – И страфа мне сделает. А я тоже расстараюсь. Пояс ему сошью, чтоб спинка не болела.

– И скоро сошьешь?

– Да уже почитай готов, – серьезно сообщила малявка. – Только не украшен. Знаешь, сколь торговцы за цветные нитки требуют? Ну, настоящие, какие не тускнеют… Я к красным на ярмарке так приглядывалась… А только их морским чем-то красят, на ту краску у выра надо договор покупать. За золото…

– Есть у меня нитки. Не много, но есть. Оставить не оставлю, а сама уж с украшением помогу. Красными одними нам никак не обойтись, но мы уж расстараемся.

– Ты так хорошо это сказала, Тингали…

Я кивнула. Может, и впрямь неплохо? Красные нити – они радость, солнышку родня и души рассвет. Красными больного не поднять, но зато они от уныния крепко помогают, особенно в осень, когда серость на мир ползёт, власть в нем хочет захватить. Я погладила канву. Она и такая бывает: самая обыкновенная, из грубого серого полотна. Добротного, в основе шерсть да пух, свито крепко, и души в работу без счёта вложено: для батюшки малявка старалась. Потому и канва ровна, и тепла в ней много. А мне без тепла никак, нельзя ведь через силу мир менять и людей, если они не ждут изменения, отторгают его.

Золотая иголка в пальцы легла сама, и не уколола, и норова не выказала. Нитка в ушко ей так и прыгнула. Сама в работу просится. И как не проситься? Хороший человек этот хозяйкин сын. На Кимочку моего чуть-чуть похож. Глаза у него глубокие, доброту черпай – не вычерпаешь. А только и боли не меньше, горчит его доброта… Нет в доме настоящего достатка, мать одна дрова рубит, одна пашет и на огороде сгибается, сохнет до поры. Как на такое смотреть? И помочь нельзя, утекла сила, сгинула… бывает так: тело по виду то же осталось, а основная его нить, главная, надорвалась. Как подрезали человека. Стонет, дышит тяжело, тряпичный весь – мается, не живёт.

Для начала надобно светлые нитки взять, в тон души его, и заново всю жизненную линию вьюнком веселым, пружинистым, вышить. От кромочки пояса и до кромочки. Упруго так, с завиточками, чтобы ходил да пританцовывал.

А уж после и серьёзную нитку брать, силовую. Темнее она, грубее, в руке увесиста да плотна. Шерстью кажется. В ней покой да уверенность, тепло да надежность. На завитушки их распределить – и зацветет пояс. Обнимет больную спину, согреет.

Сперва, ясное дело, все сыну хозяина покажется игрой. Будет усмехаться да твердить: дочка подарила, оттого и греет. Только и знать не знает, как крепко прав. Разве я одни свои нитки в дело пускаю? А канва чья? Сколь в неё вложено?

Постепенно шитье заработает. Не будем мы спешить, чудеса городить да людей пугать. Ниточки прилягут, обомнутся, да за дело и примутся. Я их впрок шью, как зерно в жирную пахоту сею – игла уходит в кану легко, охотно. Уходит и тянет нитку. И шуршит, сплетает доброту с надеждами, здоровье с грядущей жизнью. Без спешки. Зато надолго. Может, и ещё кому поясок пригодится. Не жадный человек этот хозяйкин сын. С доброй душой отдаст – второй раз моя работа в пользу развернется…

– А тут цветочек будет?

– Ох, задумалась я, – Тингали даже вздрогнула. – Нитки-то кончились… Хорош ли пояс?

– Не бывает лучше, – гордо выдохнула хозяйкина внучка. – Я тебе за него отдарю кошку любимую из крашеных лоскутов. И не спорь! Она тоже наилучшая, её папа давно сделал, в три цвета, как подобает. Вот доберёшься хоть куда – в дом ведь важно сначала кошку пустить, – хитро улыбнулась малявка. – Она и пригодится.

– Тогда нельзя отказаться мне, никак… Спасибо.

Кошка оказалась маленькая, со смешным хвостом, дважды подвергавшимся починке. Из-под правой передней лапы у неё приметно торчало сено: дерюжка нуждалась в усердной штопке. Но мордочка игрушки сразу понравилась Тингали. Глаза из полированного темного дерева, нос – резная половинка ореха. Веселая кошка, и на усы богатая. Достойный подарок. Может, и правда найдётся однажды дом, куда вселятся и кошка, и её новая хозяйка. Приятно так думать.

Тингали уложила сонную внучку хозяйки, укрыла и выскользнула в сени, оттуда – на двор. Летняя короткая ночь уже редела, утро щупало нитки рассвета, выбирая самую первую для шитья парадного неба.

Девушка долго стояла, дышала прохладным туманом и улыбалась. И совсем не страшно по настоящей канве шить. Трудно, но – не страшно. Скорее уж страшно отказаться и не сделать того, что необходимо и возможно. Прижав трехцветную кошку к груди, Тингали зашагала к сараю. Хихикнула, когда рядом – с крыши, что ли, спрыгнул? – явился Клык. Гордо тряхнул головой. И опять в клюве хвосты, много… Надо хвалить. А потом тихо пробираться на сеновал, радуясь запаху травы, шороху её и мягкости. И спать, отдыхать, заслужив сегодня сполна это право.

Утром первым проснулся Ким. Подхватился да и убежал в лес: на росу радоваться и с птицами здороваться. Потом Марница раскрыла веки, долго вспоминала свой сон про мшистый лес и серого зайца. Напилась холодного вчерашнего козьего молока из выделенных хозяйкой запасов, улыбнулась, заботливо укутала спящую Тингали. И выбралась во двор, наспех избавляя спутанные волосы от сухих травинок. Хмыкнула. Соломенную кучу и не видать. Зато имеется Клык. Уже не бегает, и ловить его не пришлось. Стоит, тяжело опустив голову. Смотрит на гору добычи и время от времени вздрагивает горлом.

– Обожрался, игрун? – прищурилась Марница. – Иди, я тебя похвалю. Ты Киму сапоги заработал, пожалуй, самые наилучшие. Не клокочи жалобно, силой тебе мясо в клюв не засовывали. Ох, глаза с поволокой… Что же мне – седло самой тащить? Ты свое брюхо видел? Ты раздулся, Клык! Дай крылья гляну. Ну, так и есть: все иглы выпустил! Боевой страф, эх ты… Их теперь месяц отращивать заново! Ну ладно, не икай. Две-то пары метальных ножей у меня есть. Обойдёмся.