Дэн Вилета - Дым

— Ты помогаешь судье в поисках? — спрашивает мать на второе утро.

— Нет. У меня свои соображения.

— Значит, ты обнаружил след?

— Может быть.

— Пожалуйста, будь осторожен, — говорит она, и сперва мне кажется, что она имеет в виду меня самого. С комом еды, застрявшим в горле, я смотрю на нее, надеясь и одновременно боясь, что она заставит меня говорить.

Но больше она не произносит ни слова.

Когда я сажусь в седло, ее рука касается распухшей седельной сумки у моего бедра.

Мне не пришло в голову, что они могут прятаться в руднике. Но именно туда ведет меня Нотт, как только ее нос находит след на узкой тропе, где видели незнакомцев. Когда я появляюсь на рудничном дворе, рудокопы в удивлении застывают. В воздухе пахнет снегом, но пока что он не падает. Небо нависает низко над холмами. Получилась бы прелестная картина: на первом плане Нотт припала к земле — длинный хвост задран, уши прижаты к голове. Я скачу к колодцу, смотрю, как из него выныривает клеть. И вот в этой яме, на самом ее дне, создается какой-то там союз. Ведутся мятежные разговоры — слова вылетают из слюнявых ртов, жующих хлеб. Достаточно перерезать кабель, и они, словно крысы, окажутся в ловушке. Дедушка прав. Это мир идиотов. Я жду, пока Нотт не помочится, потом мы разворачиваемся обратно к тропе. Должно быть, они ушли затемно. Опережают меня на шесть часов. Но я верхом.

Они разделились, когда добрались до грузовой станции. Мне приходится потрудиться, чтобы выяснить это. Народ здесь неразговорчивый, подозрительный. Но ни один нищеброд не устоит перед золотом.

Конечно, они помнят мальчишку с перевязанной головой. Он был с девицей. Направлялись на юг, как мне сообщили. В сторону Лондона. Забрались в вагон с курами и кучкой головорезов, едущих домой.

А вот о втором юнце никто не может ничего сказать, пока я не отыскал человека, который с ним разговаривал. Этот тип устроил нелегальную кассу, торгующую билетами на грузовые поезда. Под его началом на перроне орудует шайка проходимцев, которые переломают ноги любому, решившему проехаться на товарняке бесплатно.

Мы долго беседуем. Интересный оказывается человек. Напоминает мне деда. Обходительный, общительный, не без причуд. Счастлив, когда может заработать, не вспотев.

— А зачем он вам? — спрашивает он, когда мы установили, что он знает того мальчика, которого я ищу.

— Я его старший брат.

— Вы на него не похожи.

— Хм, об этом вам придется расспросить мою мать.

Он смеется. Я сую ему монету.

— Он сбежал, что ли? Братец ваш.

— Да, взбрела ему в голову такая дурь.

Торговец билетами подбрасывает монету на мясистой ладони.

— Уж очень он был грязный для благородного, — размышляет он.

Я улыбаюсь и добавляю еще одну монету. Потом подзываю Нотт. Торговец изучает ее шерсть и зубы.

— Крупная собака.

— Хватит об этом.

Торговец пожимает плечами и пересчитывает монеты.

— Он поехал в Оксфорд. Должно быть, у вас там кто-то есть.

— Добрый дядюшка.

— Что может быть лучше?

Передо мной встает выбор: Лондон или Оксфорд. Я склоняюсь к Лондону. Там Томас. Он не дает забыть о себе, Томас, как нарыв в горле. До чего ловко он втерся в доверие к матери, у которой я могу только выпрашивать деньги. До чего искусно он бросил тень на мое имя в школе, после чего я подвергся наглым расспросам со стороны Ренфрю. До чего дым Томаса похож на мой, если его пробудить; до чего соблазнительно их родство; до чего нестерпимо их соперничество. Но я понимаю, что в Лондоне трудно выследить человека. Слишком много народа, слишком много запахов, даже для Нотт. В Оксфорде будет проще. Должно быть, Чарли Купер отправился в школу. Зачем? Чтобы поговорить — с кем? Что он знает, что видел? Этот простой вопрос помогает мне сделать выбор. Мне нужен Томас. Но никаких разговоров быть не должно.

Ближайший поезд на Оксфорд с этой станции уходит только на следующее утро, поэтому я решаю ехать верхом. Быстрее, чем на поезде, не получится, но после недели ожидания я больше не могу сидеть на месте.

Сумерки сгущаются рано. Тут же меня охватывает неясная тревога — сплав детского страха с тоской, — и я опускаю руку в седельную сумку. Это чувство стало привычным за неделю после гибели Прайса; оно сродни смеси стыда и восторга, которая сопутствует первому знакомству с рукоблудием.

В таком вот смятении, не зная, что делать — удовлетворить себя или отвлечься, — я ищу компанию и кров. Я различаю вдали печную трубу фермы, потом огонек в поле, гораздо ближе ко мне. Приблизившись, я обнаруживаю двух мужчин, сидящих перед кипящим котелком с картошкой. На вертеле поджариваются два грубо освежеванных кролика. Мужчины обеспокоенно подскакивают с земли: корявые, тощие, одетые в жалкие лохмотья. Но под грязью и сажей проглядывают светлокожие обветренные лица. Значит, не цыгане, а те, кто ищет заработка. Все равно — нежеланные гости в наших краях.

— Славная картина, — приветствую их я, скрывая облегчение за развязным тоном. — Два ирландца воруют кроликов на чужой земле. — Я спешиваюсь. — Да ладно, поле не мое, не тряситесь так. Я такой же путник, как вы. Усталый. Ну что, друзья, не поделитесь ли крольчатиной, коли она досталась вам бесплатно?

Эти двое — выпивохи. Обычно я не употребляю спиртного, но здесь, у костра, слушая их говор и смех, принимаю протянутый кувшин и делаю глоток, потом еще и еще. В желудке вспыхивает пожар, а ночь приобретает странную отчетливость. Затем я сую под язык леденец. Вкус спиртного окрашивается травяной горечью.

Что до ирландцев, они перестали меня опасаться. Теперь они видят во мне добычу: богатого дуралея, который только и ждет, чтобы его ограбили. Я же, со своей стороны, слишком занят своими мыслями, чтобы развеять их заблуждение. Когда один из них, будто ненароком, придвигается к куче, которая получилась из седла и сумок, из темноты выскакивает Нотт и утыкается в него мордой, пониже живота. Я сам обучал ее, и мне хорошо знакомо это ощущение: влажное звериное дыхание проникает через белье, добираясь до тела. В такой момент кожа кажется тоньше бумаги. Негодяй начинает дымить, очень слабо, а моя сука виляет хвостом.

— Да я ж ничего дурного не делал, — тянет он недовольным тоном, хотя застыл как каменный. — Всего-то хотел глянуть на ружье. Такого и не видал никогда. Небось заморское?

— Что ты понимаешь в ружьях?

— Отец был оружейником. А я так и не выучился.

Значит, сын ремесленника, оставшийся не у дел. На краткий миг меня обуревает острое желание рассказать ему о винтовке, ее телескопическом прицеле, о точности боя на четыреста ярдов. Немецкая. Запрещенная у нас. Про́клятая .

Но это не стремление похвастаться, а соблазн признаться во всем, мальчишество, слабоволие. И я понимаю, что внутри этой слабости, наподобие шипа, таится еще одно желание, более темное по своей природе и гораздо более сильное, которое давно уже нарисовало собственную картину того, чем закончится эта ночь.