Павел Канаев - Волчьи стрелы

Старший дружинник уже занес клинок над бедным молодцем, чтобы выпотрошить его, как свинью. Но громкий топот и писклявый детский крик приостановили зверство.

— Нет, не убивай! Грех, грех это, оставь его! — истерично завопила Варвара, которой удалось проскочить мимо матушки и вырваться на крыльцо. Следом за ней из избы тут же выскочила Лебедь, опять схватила дочку и затолкала внутрь, не то ругаясь, не то молясь. Дверь снова захлопнулась.

Драгомир застыл, уставившись в сторону избы. В голове его словно что-то щелкнуло, а рука, в которой был меч, вмиг обмякла. Только что гнев и жажда крови пылали в нем, будто костер на капище Перуна, алчущего человеческой жертвы. Но тонкий мышиный голосок Варвары в одно мгновенье потушил это страшное пламя, и опытный ратник замешкался, как зеленый отрок.

— Получай, собака! — простонал Вышата.

Улучив момент, гридин выхватил из ножен на своем поясе кинжал и наугад, поскольку кровь застелила его глаза липкой пеленой, ткнул им вверх. К своему удивлению Вышата ощутил, как острозаточенное лезвие погрузилось в человеческую плоть, точно в масло. Ярость овладела молодцем, и он надавил еще сильнее на обмотанную пенькой рукоять; раздался хруст костей и сдавленный хрип. Теплые вязкие капли упали на лицо гридню, смешавшись с его собственной кровью. Затем он услышал, как Драгомир рухнул рядом с ним на землю, и звякнула сталь его кольчуги, спрятанной под бараньим тулупом. Набрав в руку горстку рассыпчатого снега, Вышата протер им свои глаза. Драгомир неподвижно лежал лицом вниз; кровь на снегу вокруг его головы походила на густое клюквенное варенье.

— Да что же это такое, Господь Всемогущий, за что? Неужто вам, изуверам, места другого нет, окромя моего жилища, где друг друга на куски порубать? Боже, да за что вы на мою голову свалились? Господи, да этот мертв! — кричала Лебедь, выбежав на двор. Слезы катились из ее глаз, а губы дрожали. В отчаянье она упала на колени и перекрестилась.

— Что же мне делать теперь? Ведь из-за вас, окаянных, нам житья не дадут, заклюют, — продолжала она, рыдая. — Мало того, что без мужа, так еще и вы, сыроядцы. И так уже на меня косятся, шепчутся соседи, что дружинные ко мне повадились. А тут еще и смертоубийство на моем дворе! Да нас камнями забьют. Скажут: ведьма, волшбитка, приворожила ратных и стравила меж собою!

— Прости, Лебедь! Не желал я дурного никому, а тебе и подавно, — сказал Вышата, с трудом поднявшись и кряхтя. — Не хотел я убивать никого, но тут уж либо ты, либо тебя … Понимаешь, знаю я его хорошо. Он хоть и дружиный, а человек худой, злобный. Всем ведомо, как он в походах на пугандов не хуже степняков зверства чинил: девиц молодых бесчестил, а потом груди им отсекал да горло резал. Да и приговаривал: «им можно, а нам нет?». Коли на тебя он глаз свой поганый положил, не дал бы он тебе более прохода. Не лаской, так силою бы заполучил!

— А ты что, лучше? — проговорила она сдавленным голосом. — Ты такой же убойца, изувер, как и он! Тебе-то что от меня надобно? Сам ведь меня преследуешь. Неужто баб других в Сеяжске нет, окромя меня, несчастной? Да и краше и моложе есть, хоть отбавляй!

— Нету краше и милее! — твердо возразил Вышата, выдав свои чувства. — Послушай меня, я тебя и пальцем не трону. Клянусь светлой памятью моей матушки, вот тебе крест! Сейчас, погоди маленько, охолонь! Сейчас ….

Хромая, гридин доковылял до ворот, приоткрыл створку и высунул голову. Уже стемнело, и на улице не было ни души. Вышата затворил ворота и повернулся к Лебеди.

— Телега есть у тебя? — спросил он.

Лебедь удивленно уставилась на гридня, не сразу поняв его вопрос.

— Что? Какая телега? Зачем? Ну есть… За кузней стоит. Но что толку от нее, коня ведь нету.

— Конь — моя забота! — перебил он. — Тащи самый большой мешок, аль сукна кусок побольше! А ледник у вас есть?

— Есть, в подкетье. Да о чем ты все толкуешь? Какое тебе дело?

— Будем молиться, чтобы никто с улицы не подглядел и не подслушал. Авось пронесет. А мертвяка на себя беру. Обставлю так, что я его не у тебя, а где-нибудь подальше отсюда прирезал, ну а тебе и рядом не было.

— Брось, дружиный! Негоже над мертвыми глумиться, грех это смертный! — возразила Лебедь.

— Сама же сказала, что житья вам не дадут, ежели люд прознает. О дочке подумай, ей ведь тоже достанется. А грех весь на себя беру. Я один виновный в этом, мне и разгребать.

Укрытый могучим тыном не хуже небольшого острога, дом Дмитрия дремал неподалеку от детинца. Жилище было просторно и основательно. Каменная одноэтажная подклеть, ломившаяся от снеди и скарба, походила на замок Кощея — серая грубая кладка, не окон, не дверей. Сверху на нее уселась дубовая изба в два жилья [62] Жилье — жилой этаж здания на Руси. , а тесовая двускатная кровля завершалась дощатым теремком. Точно молодая поросль у подножья могучего дуба, вокруг ютились хозяйственные срубы: амбары, мыльни, кузни, конюшни, людские избы.

Признаться, назвать дом красивым язык не поворачивался. Подобно своему хозяину, он был крепок, невзрачен и плешив. Никаких крылец и гульбищ; вместо резных наличников косящатые окна обрамляли простые доски. Почти все пространство между зданиями занимали яблони, но и они украшали двор разве что в весеннем цвету. Сейчас же лысые деревья сучили на ветру своими тонкими прутьями, словно какие-то гигантские опрокинутые пауки.

— Господи ты Боже! Кого это ни свет ни заря принесло? Никак кархарны у городских стен, раз в такой час по его душу явился кто-то! — заворчала Марфа Тимофеевна, продирая глаза спросонья и поднимаясь с ложа.

Подобрав подол исподней сорочицы, она подошла к окошку и приподняла ставни. Охальник холодок тут же забрался в сумрачную ложницу, ущипнул воеводскую жену за пухлые щеки и ляжки, окончательно прогнав ее сон. Она увидела, как старый ключник, в тулупе прямо поверх ночной рубахи, выполз из людской и нехотя поплелся к воротам. Снова раздался настойчивый стук, от которого старик невольно вздрогнул.

— Хтоо тамаааа? Воевооода спит еще! — отозвался ключник сквозь глухие ворота.

— Я Вышата, гридин княжий, — послышалось с улицы. — Передай хозяину, что преступление свершилось лютое, и он немедля должен о нем узнать.

— Преступление, говоришь? А до рассвета преступление твое не подождет?

— Да как же оно подождет, ежели уже свершилось?

— Что за преступление?

— Душегубство!

Ключник задумчиво пощипал жидкую мочалку своей бороды и прищурился.

— А чью душу загубили? Хорошего человека аль худого? Ежели душонка черная, так может оно до утра потерпит? А то больно воеводу будить не хочется, — ехидно ответил старик.

— Одному воеводе скажу лично. Впусти, отец! Ей богу, не было бы важно, не тревожил бы Дмитрия так рано.