Павел Канаев - Волчьи стрелы

— Да, да, брешет, собака, как пить дать, брешет!

— Хватит лясы точить, палачу его отдать, и пес с ним!

Воевода снова поднял руку, и ненадолго на двор опустилось подобие тишины.

— Вот только свидетелей нет. Ни доказать, ни опровергнуть слова Вышаты мы не можем. А коль человек сам покаялся, в убийстве признался, даже если и скрыл что — всяко не совсем пропащая душа. Да и Правда говорит, что по соглашению с сородичами убиенного казнь может быть заменена вирой [64] Вира — в древней Руси и Скандинавии денежная плата за убийство или другие тяжкие преступления. . А ежели платить нечем, так в холопы или закупы можно пойти к сородичам.

Сам не зная почему, воевода не желал Вышате смерти. Хотя он и сразу смекнул, что истины в рассказе гридня было, пожалуй, меньше, чем в песнях скоморохов. Даже сама вина Вышаты вызывала у него серьезные сомнения. Пытливый воевода все больше убеждался в том, что младший дружинник кого-то покрывает.

— К кому в холопы-то идти? Не к кому! Один был Драгомир, как перст, — крикнул кто-то.

— Какая вира, какие закупы? Смерти придать!

— Не повинен он ни в чем, я в том свидетель! — вдруг раздался откуда-то уверенный женский голос, и крики тут же затихли, повисло тяжелое, выжидающее всеобщее молчание.

Толпа зевак дала трещину, из которой вперед вышла Лебедь. Она кинула свой изможденный взор на Вышату, мотавшего головой из стороны в сторону, безмолвно умоляя ее одуматься и ничего не говорить. Потом посмотрела наверх, на крыльцо, и учтиво поклонилась Дмитрию.

— Воевода, разреши мне слово молвить! Я была там и все видела …

— Что же, говори, дочка! — ответил Дмитрий. — Но помни: ложь княжьему суду — страшный грех. Ежели соврешь, и твой обман вскроется — на этом свете с тебя спросят, ежели нет — на том ответ понесешь.

— Не виновен он ни в чем. Разве можно человека винить за то, что он защищает слабых? Драгомир тот… В общем, он пришел ко мне домой, уговаривал меня стать его женой. Когда отказала я, он захотел меня силой взять. Тут Вышата пришел и вступился за меня.

— И ты готова крест на том целовать? — спросил воевода.

— Готова, видит Бог, это чистая правда!

Змеиный шепоток прокатился по обширному двору.

— Я знаю ее! Это жена одного кузнеца. Чего это к тебе ратники, как к себе домой ходят? Муж за порог — заходи мой милок? — выкрикнул кто-то.

— Да еще и смертным боем зам нее бьются! Видать, она ведьма, приворожила бедных ратников. Надобно ее схватить и митрополиту на суд за волосы притащить!

— Блудница, как тебе не стыдно? Куда муж твой смотрит?

— Не сметь на нее наговаривать! — Вышата вдруг заорал так яростно, что даже Дмитрий и дружинники замерли и уставились на него. — Никого она не бесчестит. Мужа ее, Фоку, забрали в Черную Орду, во служение Тюхтяю хану. А потом весточка пришла, что погиб он. Не захотел перед погаными шею склонять, они его и укоротили на голову. А я…. — гридин на мгновенье замялся, раздувая ноздри. Наконец он родил: — Жених я ее! Обручились мы. А этот аспид хотел мою невесту обесчестить. Ну вот я и проучил его. Теперь не будет к девицам приставать!

Вышата виновато покосился на Лебедь — та лишь хлопала крыльями своих длинных ресниц и шевелила губами, но не могла вымолвить ни словечка. Гридин снова помотал головой. «Ради Бога, молчи, не то жизни вам никакой не будет, ради Бога, не губи себя и свою дочь!» — мысленно обращался он к ней.

— Что же, дочка, ты побелела, как призрака увидела? Правду он говорит или брешет? — строго спросил Дмитрий.

— Правду, воевода, — обреченно ответила она.

Заснеженная дорога вывела всадников к молодой еловой поросли — предместьям дремучего бора. Растрепанные и подернутые сединой снега елочки хаотично поднимались по пологому склону, таявшему в синеватом тумане. Размытыми пятнами, штрихами и пиками едва проявлялись, будто мерещились, образы леса.

Подъехав к дереву, пригодному, чтобы заменить коновязь, все трое спешились и начали привязывать своих скакунов. Дальше нужно было идти пешком. Один из них остался стеречь коней, а двое устремились прямо в лесную муть, безжалостно полосуя девственно гладкий снег шрамами следов. Зимой знакомая дорога изменилась до неузнаваемости, и они едва не сбились с пути.

— Говорил я, княжич, что плохая это затея, — заворчал Богдан. — Надо назад поворачивать, а то вконец заплутаем, солнце уж скоро сядет. Не хватало только в этой чащобе околеть!

— Если ты так боишься, можешь улепетывать. Я и сам справлюсь! — раздраженно ответил Яромир.

— Что ты такое говоришь, Неверович? — возмутился сотник. — Не за себя, за тебя боюсь.

— А ты не бойся. Ты-то здесь на что? — справедливо заметил Яромир, и они продолжили молча пробираться сквозь высокий снежный покров и невод корявых ветвей.

Какие-то крохотные юркие фигурки (Яромир принял их за зайцев) появлялись ниоткуда, проносились между деревьями и растворялись в дымке, будто мимолетные тени. Высоко в ветвях истерично вопила, точно сердитая на мужа-пропойцу жена, неведомая птица.

Стало быстро темнеть. И без того неприветливый вековой бор все больше наполнялся тревогой и мраком. Деревья жались друг к другу своими старческими морщинистыми телами. Каждый пень, каждая коряга или муравейник, вздувшийся на заснеженной земле белым жировиком, казался чем-то живым, лишь затаившимся, чтобы встрепенуться в самый неожиданный момент.

Наконец они пришли. Полуземлянку так занесло снегом, что она походила на гигантский сугроб. Только конский череп на коньке, который снова приветствовал гостей ехидным оскалом, словно старый, но не слишком дружелюбный знакомый, и кривая дверь выдавали жилище. Все тот же филин — не узнать его было невозможно — выскочил из еловых лап и уселся на крыше, сверкая своими медными блюдцами глаз. Но на сей раз ни Яромир, ни Богдан не обратили на него внимания, будто ожидали его появления.

Яромир переглянулся с наставником — тот кивнул и начал шарить в своей поясной суме, куда, собираясь в путь, осмотрительно положил сухой трут, кремень, кресало и пару пеньковых факелов. Кто знает, сколько придется ждать на морозе, а княжич снова уперся, что войдет в дом колдуньи один. Поэтому воин сразу же приметил удобное местечко для костра. Тьма уже сгустилась, и вся надежда была на факелы, зарубки на деревьях и колышки, оставленные по дороге Богданом.

Только сейчас, ступив на подгнивший порог, аккуратно очищенный от снега, Яромир ощутил, как бешено стучит его сердце. Как страх, разбавленный каким-то другим, непонятным ему чувством, наполняет все его тело, поднимается к самой макушке, отчего кожа натягивается на скулах, а из глаз выступают слезы. Все это время он сохранял хладнокровие, которого так ему не доставало ранее. Он похоронил отца и любимую сестру, видел обессилевшую от горя мать, поникшую над их могилами в Ладноро-Печерской обители, но ни разу не обронил ни слезники — до этого самого момента.