Роджер Желязны - Знак Единорога. Рука Оберона

За спиной я услышал звяканье. Когда я повернулся, там стоял грифон, голова у него медленно раскачивалась слева направо, а хвост — в противофазе, справа налево, грифон стрелял языком. Зверь начал кружить вокруг нас, тормознув в позиции меж Дваркином и Образом.

— Он знает, — сказал Дваркин. — Он чует, когда я начинаю меняться. И тогда не подпускает меня к Образу… Старина Уиксер. Мы уже возвращаемся. Все хорошо… Идем, Корвин.

Мы направились обратно к устью пещеры, и Уиксер потопал следом, звякая цепью при каждом шаге.

— Талисман, — сказал я. — Талисман Закона… говоришь, он необходим для восстановления Образа?

Да, — сказал Дваркин. — Его следует пронести по всему Образу, переписывая изначальный рисунок в тех местах, где он был нарушен. Но сделать это может лишь тот, кто настроен на Талисман.

— Я настроен на Талисман, — сказал я.

— Как? — спросил Дваркин, останавливаясь.

Уиксер закудахтал за нашими спинами, и мы продолжили движение.

— Я следовал твоим письменным инструкциям… и устным — Эрика, — сказал я. — Я взял Талисман с собой в центр Образа и спроецировал в него себя.

— Понятно, — сказал Дваркин. — Как ты заполучил его?

— У Эрика, на смертном ложе.

Мы вошли в пещеру.

— Сейчас он с тобой?

— Мне пришлось спрятать его, но не здесь — в Тени.

— Я предложил бы тебе быстро изъять его и принести сюда или во дворец. Лучше хранить его поближе к центру сущего.

— Почему так?

— Он обладает тенденцией искажающе воздействовать на тени, если слишком долго находится среди них.

— Искажающе? Как?

— Заранее не предсказать. Всецело зависит от местонахождения Талисмана.

Мы зашли за угол, продолжили путь сквозь мрак назад.

— Что за эффект, — сказал я, — возникает, когда носишь Талисман и все вокруг тебя начинает замедляться? Фиона предупредила, что это опасно, но не была уверена, в чем опасность.

— Это значит, что ты достиг пределов собственного существования, что твоя энергия вскоре иссякнет, что ты умрешь, если не предпримешь необходимых мер.

— Что именно?

— Не начнешь черпать силу из самого Образа… изначального Образа, таящегося внутри Талисмана.

— Как этого достичь?

— Ты должен сдаться ему на милость, отпустить себя, стереть свою индивидуальность, уничтожить границы, которые отделяют тебя от остального мира.

— Похоже, легче сказать, чем сделать.

— Но сделать можно, и это — единственный путь.

Я покачал головой. Мы продолжали идти и в конце концов подошли к большой двери. Дваркин погасил посох и прислонил его к стене. Мы вошли, и он запер дверь. Уиксер плюхнулся у порога снаружи.

— Сейчас тебе придется уйти, — сказал Дваркин.

— Но слишком много вопросов, которые я должен задать тебе, и кое-что хотелось бы рассказать.

— Мои мысли рвут нить смысла, и твои слова уйдут в песок. Завтра вечером, или послезавтра, или через два дня. Торопись! Уходи!

— Отчего такая спешка?

— Я могу навредить тебе, когда на меня сойдет трансформация. Сейчас я сдерживаю ее только волей. Убирайся!

— Я не знаю как. Я знаю, как добраться сюда, но…

— В соседней комнате в столе есть специальные, любого типа, Козыри. Найди свет! Уйди! Проваливай отсюда!

Я было запротестовал, что ничего не боюсь, но черты лица его поплыли, как плавящийся воск, Дваркин стал казаться больше, и руки, и ноги вытянулись. Подхватив лампу, я смылся из комнаты, внезапный холод окутал меня.

…К столу. Я рванул ящик и выхватил несколько Козырей, которые россыпью лежали внутри. Затем я услышал чьи-то шаги — шаги того, кто вошел в комнату вслед за мной из помещения, откуда я только что выскочил. Они не были похожи на шаги человека. Хотелось оглянуться. Но вместо этого я поднял перед собой карты и всмотрелся в ту, что оказалась сверху. Картинка была незнакомой, но я немедленно сосредоточился и потянулся к ней. Горный утес, нечто вдалеке за ним, странно разрисованное небо, россыпь звезд слева… От моего прикосновения карта становилась попеременно то горячей, то холодной, и, пока я вглядывался, словно тяжелый ветер подул сквозь нее, каким-то образом перестраивая перспективу.

Вдруг справа из-за спины раздался сильно измененный, но все еще узнаваемый голос Дваркина:

— Дурак! Ты выбрал землю своей роковой судьбы!

Огромная клешнеобразная рука — черная, кожистая, узловатая — протянулась над моим плечом, словно пытаясь вырвать карту у меня. Но путь был уже открыт, и я обрушился в видение, отвернув карту от себя, лишь когда сообразил, что побег уже состоялся. Затем я притормозил и встал как вкопанный, подгоняя чувства к новому месту действия.

Я узнал новую сцену. Из обрывков легенд, случайных семейных слухов, а в основном из навалившегося на меня ощущения я узнал край, куда явился. И в полной уверенности в том, что предстанет моим глазам, я поднял взгляд, чтобы увидеть Дворы Хаоса. [60] Хаос — от греческого chaos, что означает «зев, разверстое пространство, поглощение, первооснова». Из сочинения Секста Эмпирика: «…Хаос есть место, вмещающее в себя целое. Именно, если бы не лежал он в основании, то ни земля, ни вода, ни прочие элементы, ни весь космос не могли бы возникнуть. Даже если мы по примышлению устраним все, то не устранится место, в котором все было». В Хаосе сходятся все пути, совпадают начало и финал. Хаос всемогущ и безлик, он все оформляет, но сам бесформен. Мировое чудовище, сущность которого бесконечность и ноль одновременно. По китайской натурфилософии, первоначально в мире существовал хаос; потом светлые частицы поднялись наверх, образовав небо, а тяжелые опустились, образовав землю. В хрониках Янтарь и Хаос представляют собой две неразделимые компоненты мироздания — «Ян» и «Инь», светлое и темное начала.

Где? Чувства — столь ненадежная вещь, а мои к тому же блуждали далеко за границами своих возможностей. Скала, где я стоял… Если я хотел сосредоточить взгляд на ней, она прикидывалась асфальтом в жаркий полдень. Казалось, она покачивается и движется, хотя ступни мои не ощущали колебаний. И скала еще не успела решить, с какой частью спектра поддерживать родство. Поверхность пульсировала и вспыхивала, как шкура игуаны. [61] Шкура самцов некоторых видов игуан во время брачного периода расцвечивается довольно ярко и пестро. Глянув вверх, я узрел такое небо, к какому никогда еще не обращал взора. В этот миг оно было расколото пополам — половинка глубочайшего черного ночного небосвода, и звезды танцевали там. Когда я говорю танцевали, то не имею в виду мерцание; звезды откалывали антраша, они меняли блеск; они шмыгали туда-сюда и кружились; они полыхали сиянием новых, а потом блекли и гасли. Смотреть на это было страшно, и мой желудок сжался, словно в мощном приступе акрофобии. [62] Акрофобия — боязнь высоты; от греческих слов akros — «высокий» и fobia — «боязнь». И все же то, что я перевел взгляд, слегка улучшило ситуацию. Вторая половина неба была подобна бутылке с цветным песком, которую постоянно встряхивали; полосы оранжевого, желтого, красного, синего, коричневого и пурпурного поворачивались и скручивались; лоскуты зеленого, розовато-лилового, серого и мертвенно-белого появлялись и исчезали, иногда расслаивались в полосы, или замещая их, или воссоединяясь с прочими корчащимися субстанциями. И все вместе тоже мерцало и волновалось, создавая невероятные ощущения удаленности и близости. Иногда, по частям или целиком все это казалось буквально высшими небесами, а затем вновь воздух передо мной наполняли расплывчатые, прозрачные лоскуты тумана, полупрозрачные полосы или плотные щупальца густого цвета. И только потом я сообразил, что линия, отделяющая черное от цветного, медленно приближается ко мне справа, в то же время отступая слева. Было так, будто вся небесная мандала [63] Мандала — один из сакральных символов в индуизме и буддизме; слово означает «круг», «колесо»; наиболее характерная схема изображает мандалу как круг с вписанным в него квадратом, в который в свою очередь вписан внутренний круг, сегментированный на восемь частей. Квадрат ориентирован на стороны света и окрашен в соответствующие этим сторонам цвета. В центре изображается объект почитания, его символ или атрибут. Это основной вариант мандалы; существуют многочисленные модификации. Наиболее универсально толкование мандалы как модели вселенной, карты космоса, есть также интерпретация мандалы как «колеса времени» или «колеса бытия». как единое целое вращалась вокруг точки прямо над моей головой. Что до источника света более яркой половины, местонахождение его просто нельзя было определить. Стоя на скале, я посмотрел вниз на то, что сначала казалось наполненной бессчетными вспышками цвета долиной; но когда надвигающаяся тьма изгнала это зрелище, звезды затанцевали и зажглись в ее глубинах, как и наверху, создавая впечатление бездонной пропасти. Было так, будто я стоял на краю мира, на краю Вселенной, на краю всего. Но далеко, далеко от той точки, где я стоял, что-то парило над горой чистейшего черного цвета — сама чернота, но окаймленная и смягченная едва различимыми вспышками света. Я не мог оценить размеров, ибо расстояние, глубина и перспектива отсутствовали. Отдельное сооружение? Группа зданий? Город? Или просто местность такая? Очертания варьировались каждый раз, как только их изображение попадало на сетчатку глаза. Сейчас в воздухе между мной и целью плавали, изворачиваясь, легкие туманные простыни — словно дымка длинными полосами поднимается вверх разогретым воздухом. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, мандала замедлила вращение. Теперь цветная зона находилась позади меня и была незаметна, если я не поворачивал головы — чего делать не было никакого желания. Приятно было стоять там, глядя на бесформенность, из которой в конечном счете возникло все… Она существовала еще до появления Образа. Я знал это, нечетко, но истинно, самим ядром сознания. Знал это, потому что был уверен: я бывал здесь раньше. Ребенку, из которого я вырос, казалось, что когда-то давным-давно меня приводили сюда — либо Папа, либо Дваркин, не могу вспомнить, — и я стоял или меня держали на руках, здесь или в каком-то очень похожем мире, и я смотрел на ту же самую сцену с таким же непониманием и таким же ощущением способности постичь. Удовольствие было слегка подкрашено нервным возбуждением, чувством запретного, ощущением зыбкого понимания. Странно, но в этот миг у меня возникло желание взять в руки Талисман, который я был вынужден оставить в куче компоста на тени Земля, — вещицу, которую для столь многого предназначал Дваркин. Может, какая-то часть меня искала защиты или по меньшей мере символа сопротивления тому, что могло бы вырваться отсюда? Вероятно.