Энн Райс - Талтос

«Ох, если бы я увидела, что они там похоронили! — сетовала Мона. — Ох, если бы она поговорила со мной!»

Это было самым странным из всего: в тринадцать лет стать богатой, потенциальной наследницей, иметь своего водителя, и машину (по-простому говоря, сверкающий черный лимузин невероятной длины, с разными плеерами, цветным телевизором и множеством емкостей для льда и диетической колы), и деньги в кошельке в любое время, причем двадцатидолларовые купюры, не мельче, и горы новой одежды, и множество людей, занимающихся ремонтом старых домов на Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит, бегающих за ней с лоскутами натурального шелка и кусками обоев ручной росписи, чтобы она выбрала образцы.

Но Мона хотела иного : хотела знать, хотела быть частью чего-то, понять тайны этой женщины и этого мужчины, этого дома… Все это должно однажды открыться ей. Мертвый призрак под деревом. Легенда, затаившаяся под весенними дождями. И другой в его объятиях. Это было равносильно отказу от надежного, яркого сияния золота ради извлеченных из маленького тайника потемневших дешевых украшений неоценимой силы. Да, вот это и есть магия. Даже смерть собственной матери не привела Мону в такое смятение.

Мона разговаривала с Роуан. Много.

Она приходила в дом со своим собственным ключом — наследница ведь и все такое… Майкл сказал, что она имеет право. Он больше не смотрел на Мону с похотью во взгляде и практически удочерил ее.

Мона выходила в задний сад, пересекала лужайку, перепрыгивала могилу, если вспоминала об этом, хотя иной раз и забывала, а потом садилась к плетеному столу. «С добрым утром, Роуан!» — здоровалась она и болтала, болтала…

Она рассказывала Роуан обо всех переменах в Мэйфейровском медицинском центре, о том, что они создали свой сайт, что наконец договорились насчет огромной геотермальной системы для обогрева и охлаждения, что уже составлены проекты. «Твои мечты осуществляются, — сообщила она Роуан. — Мэйфейры знают этот город так же хорошо, как другие. Нам не нужны всякие предварительные изыскания и прочее. Мы строим госпиталь таким, как хотела ты».

Роуан не реагировала. Интересен ли ей по-прежнему огромный медицинский комплекс, который должен коренным образом изменить взаимоотношения между персоналом и пациентами, а также посещающими их родственниками, в котором персонал должен оказывать помощь даже тем, кто обратится к ним анонимно?

— Я нашла твои заметки, — сказала Мона. — Они ведь не были заперты. И не походили на личные.

Никакого ответа. Огромные черные ветви дуба чуть шевелились. Листья банана шелестели по кирпичной стене.

— Я сама стояла перед лечебницей Туро, спрашивала людей, что они хотели бы видеть в идеальной больнице. Часами с ними разговаривала!

Ничего.

— Моя тетя Эвелин лежит в Туро, — тихо продолжила Мона. — У нее был удар. Ее должны перевезти домой, но не думаю, что она заметит разницу.

Моне хотелось плакать, когда она говорила о Старухе Эвелин. Она заплакала бы, если бы речь зашла о Юрии. Но она этого не сделала. Она не сказала, что Юрий не писал и не звонил уже три недели. Не сказала, что она, Мона, влюблена, причем в загадочного смуглого, обаятельного мужчину с английскими манерами, вдвое старше ее.

Несколько дней назад она уже говорила Роуан о том, что Юрий приезжал из Лондона, чтобы помочь Эрону Лайтнеру. Она объяснила, что Юрий — цыган и что он понимает то, что понятно Моне. Она даже описала, как они встретились в ее спальне вечером накануне отъезда Юрия. «Я постоянно о нем тревожусь», — сказала она тогда.

Роуан даже не посмотрела на нее.

Что Мона могла сказать теперь? Что прошлой ночью она видела какой-то ужасный сон о Юрии, но ничего не помнит?

— Конечно, он взрослый человек, — продолжила Мона. — Я хочу сказать, ему уже за тридцать и все такое, и он умеет позаботиться о себе, но когда я думаю, что кто-нибудь в Таламаске может ему навредить…

Ох, довольно об этом!

Может быть, все это неправильно. Так легко вываливать разные слова на человека, который не может или не хочет ответить.

Но Мона могла бы поклясться, что нечто неопределенное все же отражалось в глазах Роуан. Хотя, возможно, так казалось просто потому, что Роуан не выглядела раздраженной или совершенно отстраненной.

Мона не ощущала в ней неудовольствия.

Ее взгляд скользнул по лицу Роуан. Оно было таким серьезным. За ним должен скрываться разум, обязательно должен. А что? Она ведь выглядела в двадцать миллионов раз лучше, чем когда лежала в коме. И надо же, она застегнула свой халат. Майкл клялся, что он этого не делал. Роуан застегнула три пуговицы. Вчера была только одна.

Но Мона знала, что отчаяние может настолько заполнить ум, что пытаться распознать в нем какие-то мысли все равно что пытаться прочесть что-то сквозь густой дым. Но отчаяние ли одолевало Роуан?

Мэри-Джейн Мэйфейр — сумасшедшая деревенщина из Фонтевро — заходила в прошлые выходные. Бродяга, пиратка, провидица и гений, если ее послушать, отчасти престарелая леди, отчасти веселая девица в весьма зрелом возрасте девятнадцати с половиной лет. Ужасающая, могущественная ведьма — так она себя описывает.

— Роуан в полном порядке, — заявила Мэри-Джейн, после того как долго и пристально всматривалась в Роуан, а потом спихнула с головы свою ковбойскую шляпу, и та упала ей на спину. — Так что вы просто подождите. Ей нужно время, но эта леди отлично знает, что происходит.

— Кто такая эта чокнутая? — резко спросила Мона, хотя на самом деле почувствовала бешеное сострадание к этому ребенку, пусть даже ребенок был на шесть лет старше самой Моны.

Это была благородная дикарка, одетая в хлопчатобумажную юбку из «Уолмарта», длиной до середины бедра, и дешевую белую блузку, слишком тесно сжимавшую невероятную грудь, причем даже без пуговицы в критическом месте. Жестокая нищета, но прекрасная видимость.

Конечно же, Мона знала, кто такая Мэри-Джейн. На самом деле Мэри-Джейн Мэйфейр жила в развалинах дома на плантации Фонтевро, на заболоченных землях у рукава реки. То был легендарный край браконьеров, убивавших прекрасных белошеих цапель ради мяса, аллигаторов, способных перевернуть вашу лодку и сожрать вашего ребенка, и безумных Мэйфейров, которые никогда не появлялись в Новом Орлеане и не поднимались по деревянным ступеням знаменитой новоорлеанской резиденции Фонтевро, иначе именуемой домом на углу Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит.

Мона на самом деле умирала от желания увидеть это место, Фонтевро, дом с шестью уцелевшими и шестью упавшими колоннами, хотя его первый этаж давно был на три фута залит водой. Вторым ее сильным желанием была встреча с легендарной Мэри-Джейн, кузиной, которая лишь недавно вернулась «издалека» и которая привязывала пирогу к перилам лестницы и на веслах добиралась через застойную илистую воду до своего пикапа, чтобы съездить в город за продуктами.