Энн Райс - Талтос

— Проснись, Мона! — прошептала Мэри-Джейн.

Мэри-Джейн не могла видеть, что глаза Моны открыты. Мона сквозь стекло окна всматривалась в болото, в кривые, наклонившиеся деревья, явно больные, покрытые мхом, и в ползучие растения, опутавшие, как веревки, огромные старые кипарисы. Снаружи в свете луны среди сплошной неподвижной ряски она могла рассмотреть пятна воды, нижнюю часть кипарисов и множество опасных пик, торчавших вокруг, — это были останки старых деревьев. И черных существ, маленьких черных существ, мельтешивших в ночи. Это могли быть американские тараканы. Впрочем, о них думать не следует.

У Моны болела спина. А когда она попыталась сесть, то почувствовала тяжесть и боль везде, и ей снова захотелось молока. Они дважды останавливались, чтобы купить молока, а ей хотелось еще и еще. В холодильнике лежало множество коробок с молоком. Но лучше добраться до дома и тогда уже его выпить.

— Давай, милая, выходи и жди меня здесь, а я спрячу эту машину, чтобы никто не смог ее увидеть.

— Спрячешь эту машину? Такую огромную?

Мэри-Джейн открыла дверцу и помогла Моне выйти, а потом отступила назад, явно снова ужаснувшись при виде огромного живота, но стараясь никак это не показать. Свет изнутри машины упал на лицо Мэри-Джейн.

— Боже, Мона Мэйфейр, а вдруг ты умрешь?

Мона схватилась за запястье Мэри-Джейн, когда поднималась, ее ноги твердо встали на мягкую землю, усыпанную осколками белых ракушек, светившихся под ней. Они пошли к причалу, в темноту.

— Прекрати так говорить, Мэри-Джейн. Но я тебе оставлю кое-что, о чем тебе придется позаботиться, в случае если все-таки… — Мона попыталась поднять с пола машины сумку с покупками, но не смогла наклониться.

Мэри-Джейн зажгла фонарь. Она обернулась, и свет упал ей на лицо, придав ей призрачный вид. Фонарь осветил и древнюю хижину рядом, и несколько футов полуразрушенного причала, и волны мха, что свисали с мертвых ветвей над ней.

Боже, сколько же всяких существ летают тут в темноте!..

— Мона Мэйфейр, у тебя уже выпирают скулы! — сказала Мэри-Джейн. — Богом клянусь, я вижу сквозь кожу твои зубы!

— Хватит, ты уже с ума сходишь. Это все свет. Ты и сама выглядишь как привидение.

Мона чувствовала себя ужасно. Слабость, боль везде. Даже ступни болят.

— Да, но ты и сама не поверила бы собственным глазам, увидев, какого цвета у тебя кожа. Боже мой, тебя как будто искупали в молоке или магнезии!

— Я в порядке. Только не могу поднять это.

— Я возьму, а ты прислонись вон к тому дереву. Это то самое дерево, о котором я тебе говорила: кипарис, самый старый тут среди всех. Видишь, вот здесь был пруд, небольшой пруд. Знаешь, такой, где все могли учиться грести. Эй, возьми-ка фонарь, ручка у него не горячая.

— Выглядит он опасным. В вестернах всегда бросают такие фонари в какой-нибудь амбар, куда плохие ребята загнали главного героя. Он разбивается, и весь амбар сразу горит! Мне он не нравится.

— Ну, никто же тут не собирается такое делать, — крикнула Мэри-Джейн через плечо, вытаскивая из машины сумку за сумкой и складывая их на битые ракушки. — К тому же здесь и сена-то нет, а если бы и было, то было бы мокрым насквозь.

Передние фары машины светили в болото, далеко в бесконечный лес стволов, толстых и тонких, и на дикие сломанные карликовые пальмы, и на кривые бананы. Вода дышала, чуть вздымаясь и снова опадая, и испускала неприятный запах застоя и неподвижности.

— Бог мой, что за дикое место! — прошептала Мона, но почему-то ей все это нравилось.

Ей нравилась даже прохлада здешнего воздуха, неживого и мягкого, здесь не было ни малейшего ветерка — и все равно в воздухе ощущалось легкое движение — возможно, от воды.

Мэри-Джейн бросила на землю тяжелый ящик со льдом.

— Эй, слышь-ка, отойди в сторонку, а когда я разверну машину, как будто собираюсь ехать обратно, ты посмотри туда, куда будут светить фары, — увидишь Фонтевро!

Дверца хлопнула, шины заскрипели по гравию.

Огромный автомобиль попятился назад и вправо, и лучи света скользнули по длинным и тонким призрачным деревьям. И вдруг — о чудо! Мона увидела это: огромный, пугающе обрисованный во тьме дом, его чердачные окна сверкали и подмигивали, когда автомобиль описывал круг…

Ночь снова потемнела, но Мона продолжала видеть огромную черную массу на фоне неба, невероятную массу… Этот дом падал.

Она чуть не закричала, хотя почему бы ей было и не закричать? Они не могли отправиться в тот дом, только не в дом, который вот так накренился, в разрушенный дом. Дом, затопленный водой, — это одно, но вот такой дом? Когда лимузин уже удалялся, выпустив маленький клуб чистого белого пара, Мона увидела, что в этих невероятных развалинах горит свет. Сквозь веерообразное окно над входом она рассмотрела свет — где-то глубоко внутри дома. А когда шум машины стих, Моне на мгновение показалось, что она услышала нечто вроде радио…

Фонарь был достаточно ярким, но вокруг царила лесная тьма, как в угольной яме. И ничего не было вокруг, кроме этого фонаря и едва заметного пятнышка света внутри рушащегося особняка.

Боже, Мэри-Джейн даже и не знала, что это чертово местечко за время ее отсутствия почти опрокинулось! Надо поскорее забрать оттуда бабушку, если, конечно, ее уже не засосала бесцеремонно трясина! И что тут за вода, что за слизь! Запах был самым зеленым из всех, что Мона прежде чуяла, — но когда она посмотрела вверх, небо оказалось розовым, что иногда бывает по ночам в Луизиане, а исчезающие деревья протянули свои тонкие бесполезные ветки, чтобы соединиться друг с другом, и бесконечные полосы, вуали мха начали светиться… Птицы… Послушать только, как плачут птицы. Самые верхние ветки были тонкими, их сплошь опутывала серебристая паутина. Интересно, это пауки или шелкопряд?

— Я теперь понимаю очарование этого места, — вслух сказала Мона. — Если бы еще этот дом не собирался перевернуться вверх ногами…

«Мама…»

«Я здесь, Морриган».

На дороге позади Моны послышался какой-то звук. Боже, это Мэри-Джейн бежала к ней, совершенно одна, в темноте… Все, что могла сделать Мона, это повернуться и поднять вверх фонарь. Спина у нее болела теперь почти невыносимо, и она даже не стала бы пытаться что-нибудь поднять или до чего-нибудь дотянуться — она просто держала этот чудовищно тяжелый фонарь.

«А что, предполагается, что теория эволюции подсчитала уже абсолютно все виды на планете к этому времени? Я хочу сказать, нет ли какой-то другой теории, может быть, спонтанного возникновения?»

Мона встряхнулась, чтобы полностью проснуться. Кроме того, она все равно не знала ответа на этот вопрос. По правде говоря, теория эволюции никогда не казалась ей достаточно логичной.