Ардмир Мари - Некромант-самоучка, или форменное безобразие

— Чего? — прошептала я.

— Ничего. В том-то и дело, что не объяснил он ничего, но знатно отметелил. Посильнее, чем Гарда.

— И грифона тоже? — В изумлении прижала руки к груди и чуть не спросила: «За что он их?..»

— Видимо, вспомнил об обязанностях опекающего либо о старых обидах. — И задумчиво дух-хранитель протянул: — Очень старых и очень больших. Так что ты, Наминка, с Крэббас долго не затягивай и к Его Высочеству хоть загляни.

— Обязательно, — прошептала, не зная, что и думать. — Сейчас одной ногой сюда, и к нему…

Но зря я надеялась на скорое решение вопроса Олли, потому что быстро оно не нашлось. Будь неладен Бруг! Этот умник ей не просто романтичное письмо написал, а робкое, исполненное нежности признание в любви, в томлении страстном и невозможности к ней подойти. Кто он и кто она…

Я вначале не поняла посыла, а потом догадалась. Ах, ну да, младшая принцесса клана черных драконов, рассветный цветок их королевства, бабочка чувственной неги, искорка потухших сердец, вряд ли сделает своим спутником смертника. И я бы пошутила над драматизмом этих слов, да не решилась. Оборотень, поганец редкостный, написал-то всего ничего, но так, что читать сие безобразие, впрочем, как и отстирывать, без слез невозможно. И висит расписанная простыня не где-нибудь, а на стене у кровати, и, судя по припухшим глазам Кудряшки, она признание прочла сотни раз, и всякий раз рыдая. Напрочь позабыв о еде, воде и полноценном душе. Последнее предположить не сложно: слова на простыне уже поблекли, а вот на коже Олли они красны как никогда, выглядывают из-под ночной сорочки изящными вензелями идеальных линий.

Я нахмурилась, смутно понимая, что месть Бруга дала не те плоды, а Олли шмыгнула носом и просипела:

— Что?

— Понять не могу, ты почему не на парах и до сих пор в рубашке. Это же кошмар какой-то. Тебя в академии не видели вот уже четыре дня, а сегодня уже…

— Пятый, — прошептала она и заревела: — И это ка-ка… Ка-та-а-а-а-с-с-строфа!

Н-да, давно меня никто не душил в объятиях. Ну, разве что Гер и Бруг… а тут прям-таки до боли. И в попытке вдохнуть живительного воздуха я не сразу вникла в суть проблемы, которую Кудряшка просипела между всхлипами.

— Я хочу… оставить… а они… смываются!

— Что смывается? — вопросила, в прямом смысле едва дыша.

— Чер-чернила…

— Так это же хорошо. — Говорю коротко, чтоб не растрачивать бесценный воздух, а сама думаю, как достучаться до оборотницы, не желающей ослабить хватку.

— Пло-о-о-хо!

— Чем плохо? Не увидит никто…

— В том числе и я! — воскликнула Олли, и, слава милостивому богу, меня отпустила.

Отступила к зеркалу, любовно провела пальчиками по красным линиям на шее и заревела в три ручья. Я и сама была готова расплакаться, только по другой причине — легкие огнем горят.

— Ужас! Так убиваться из-за какой-то писанины.

— Это не просто!.. Это признание! — вспыхнула Крэбасс, и огненный то ли плевок, то ли выдох пролетел близ моего лица.

— Что за…?!

Оглянулась. В недоумении проследила за тем, как сгусток жидкого пламени прожег простыню с письменами, шмякнулся о стену, проделав в ней дыру, и, шваркнув парой капель на туалетный столик, сжег добротное изделие до оплавившихся металлических набоек. Я не увидела, как серебро испарилось с зеркала, зато уловила момент, в котором уже чистое стекло с тихим шуршанием осыпалось крошкой на пол. И все это за каких-то пять-шесть секунд!

— Мамочки!

Перевела ошеломленный взгляд обратно на Кудряшку и впервые с момента нашего знакомства поняла, почему с ней отстраненно держится Бруг, преподаватели и, в общем-то, вся наша группа. Кудряшка была не просто чуть-чуть, а безмерно импульсивна и теперь разъяренным драконом возвышалась надо мной.

— Хоче-ш-шь еще что-то сказать? — прошипела драконесса, гневно прищурив красные глаза.

На языке вертелось многое, но ничего из этого я не произнесла. Сглотнула только, вызвав еще более раздраженный взгляд у оборотницы, и решилась на блеф. Исключительно ради спасения собственной шкуры, головы Кардинала и достоинства самой Олли.

— Ку… кхм, Крэббас, это чужая простыня, — и, не давая ей пасти открыть, заверила: — И письмо совсем не от кадета Тугго.

Мелькнула мысль «меня сейчас сожгут, а потом, быть может, и сожрут!», и я без зазрения совести торопливо и легко начала рассказывать о теплом томном чувстве любви, испытываемом здоровяком Всеволодом к кадету Гладеньких. Как он средь ночи с цветами завалился и огромный мокрый букет оставил на кровати, а она, проснувшись, решила, что ее готовят к погребению по старой традиции семьи. Как он преподнес ей серьги с запиской от тайного поклонника, а она подумала на другого. Как он ей выпечку с марципаном во время болезни под дверь комнаты носил. Радовался тому, как быстро она поправилась, пока не узнал, что у нее на марципан аллергия и съедали всё подружки. К слову, они действительно поправились, в смысле набрали в весе. А после я поведала о том, чему сама стала свидетельницей. Как этот здоровяк, чуть менее лопоухий, чем кука, подбил всю команду Графитовых на содействие профессору Ссэргу в практических занятиях. И как его возлюбленная от страха чуть не убила всех.

— … до последнего момента я видела, как они стояли там, среди острых пик, немые и напряженные. Общались только их глаза, и это было невероятно красиво.

— Погибли? — К концу моего повествования драконесса, сидя на хвосте, лапами утирала хлюпающий нос, старательно сдерживая опасные для жизни пламенные плевки.

— Нет. — Я улыбнулась. Кажется, гроза прошла. — Она забрала его в подпространство.

— Сожрет? — неожиданно выдала Крэббас и глянула на меня обиженно. — Чего ты хмыкаешь? Она же вампирка недоделанная…

— Подобные всплески агрессии среди вампиров очень редки, — вспомнила я сведения из энциклопедии. — И не думаю я, что Всеволод связался бы с несдержанным чудовищем. Он давно за ней по пятам ходит. — И, указав на белый клочок, оставшийся от истлевшей простыни, сказала: — Вот и признание какое сочинил. Красивое…

— Очень, — фыркнула Кудряшка, передернув плечами, и крылом разбила ближайшее окно.

С улицы тут же донеслось: «Порча имущества академии! Кадет Олли Крэббас, уплатите в бухгалтерии тридцать медяков».

— О, как раз проветрится, — улыбнулась я. Оборотница же со вздохом вернула себе человеческий вид, обвела взглядом комнату и тихо вздохнула:

— Не верится.

— Во что? — внутренне насторожилась, и не зря, потому что последующие ее размышления были логически верными и на корню рушили все мое объяснение.

— Во все не верится. Я понять не могу, как этот Всеволод комнаты перепутал и, что еще важнее, как он в мою… крепость, — она указала на комнату, — простыню принес.