Воронье Гнездо

Врачебная суета, развевающиеся халаты, капельницы, держащие пакеты то с одной жидкостью, то с другой, смятение, передававшееся от одного врача к другому — все это составляло бессильный шторм, круживший вокруг индивидуальной палаты заболевших загадочным недугом. Кашемир, относящийся к пациентам как к самому себе, очень быстро заразил чувством причастности и некой эмпатией остальных немногих врачей. Даже внимание медсестер было теперь приковано не к собственным ногтям, а к капельницам. Кроме того, Кашемир раздал всем еще и немного ощущения повышенной биологической опасности и столько же суетливого настроения. Снующие по столовой в поисках объедков заключенные не были столь активны, сколь врачи, бьющиеся об лед под предводительством нового, профессионального невролога. Укрыться от этого белохалатного шторма, напоминающего нелепый балет, можно было лишь в кабинете Льва Мышева. Бумажные пингвины выстроились клином перед дверью в его кабинете, выставив перед собой шприцы. Между пиком клина и самой дверью находилась едва видимая растяжка из трубок капельницы. Рыжий невролог, поставив стол прямо напротив двери, разложил на нем все свои инструменты и иногда упражнялся в метании скальпелей. Иногда сооружал бомбы, наполняя чем–то резиновые перчатки. Иногда обновлял свой бумажный козырек. Но ни разу не выходил с тех пор, как пациенты ослепли. Возможно, с их слепотой пришло и его прозрение, а возможно шизофрения просто прогрессировала. Его мотивы и наклонности суждено будет понять только одному в этой тюрьме. Ну а пока… Пока хорошо хоть, что его страсть к вивисекции поутихла, не правда ли?

— Расслабимся, — Сева смотрел в окно.

— Расслабимся!? Кто там, блять, сказал "РАССЛАБИМСЯ"!? Вы совсем охуели!? — из–за угла лазарета донесся голос Кашемира.

Хирург, глянув туда, откуда шел голос и убедившись, что его хвативший куража источник не приближается, шагнул к Севе.

— Эй, — хирург еще раз оглянулся, перешел на шепот, — твой брательник всегда был таким говнюком? Я думал, в вашей компании он был голосом разума, а ты оставался тем, кто хреначит себе татуировки и снаружи, и внутри, а потом идет жрать портвейн и чесать кулаки о чужие лица. Но, блин, ты просто паинька на его фоне.

— Он мне не брательник. Не называй его так, он просто сокурсник.

— О, вот как? Когда он был нужен тебе, тогда он "брат, дружок, братишка", а как приходится мириться с его темпераментом, так "просто сокурсник".

— Ну… Мы провели с ним веселые времена и все такое, но при этом наделали действительно много плохих вещей в том задоре, которым делились друг с другом. Я думал, что теперь все иначе — он повзрослел, остепенился, стал серьезным врачом, да и я вроде уже не тот шалопай. Но сам посмотри на него — он отморозок. И что самое хреновое, я рядом с ним вновь чувствую тот юношеский задор. Еще немного, и я перестану держать себя в руках. Именно поэтому мы так долго не виделись, из–за этого задора.

— Да что такого вы там вытворяли? Тырили пиво с прилавков и обстреливали рогатками заброшенные дома?

Сева недоуменно обернулся.

— Ты думаешь я этого так боюсь? Ты думаешь это так страшно, что способно разделить людей на десять лет?

— Извини, конечно, но вы как–то слишком играючи вновь сошлись. Я когда смотрел, как вы здороваетесь, думал, вот–вот засосетесь и приметесь ласкать друг друга…

— Итак! — Кашемир приближался к врачам со справочным фолиантом наперевес. — Повреждения роговицы?

— Отсутствуют, — выдохнул Сева.

— Глаза на месте?

— А то. Насчет шоколадного незнаю, а первые два — очень даже.

— Как профессионально, — поморщился невролог.

— Професси–что? — устало спросил Сева.

Хирург едва сдерживал идиотические смешки.

— Тюрьма меняет людей… — Кашемир опустил голову. — А вот тебя не смогла. Так вот что я хочу сказать, проблема по–прежнему в мозгу.

— О боже, мсье детектив… — спаясничал Сева.

— А какие болезни мозга вызывают слепоту? — хирург попытался быть серьезным.

— В том–то и дело, что вызвать кортикальную слепоту способна почти любая зараза в мозгу. Так что у нас плохие новости.

— И все эти анализы ничего не дали? — спросил Сева.

— Ни один из готовых. Завтра будет еще пара результатов, но… Не будем загадывать. Сегодня, ребята, мы свое отработали. Нужно отдохнуть и все как следует обмозговать. Можно даже и в морг съездить опять.

— Ладно, ты прав, утро вечера мудренее, — Сева пошел к вешалке, — идемте. И никаких моргов до утра. И после него тоже не желательно, — он бросил Кашемиру укоризненный взгляд.

Врачи оделись, выши и захлопнули дверь. Суета кончилась. Свет погас. Звуки стихли.

Звуки вернулись. Зычный храп Ильи. Неподалеку в темноте блестели стеклянные Славины глаза. Дверь в палату скрипнула, в комнату через щель вошел тусклый луч света с коридора. Его перегородил низкий, коренастый силуэт.

— Ты как? — перебил храп голос вошедшего.

— Яков? — Слава зашевелился на кровати.

— Ага, ага, не суетись. Друга разбудишь, — Яков сел на край койки. — Я встретил Всеслава в коридоре. Этому мужику явно не до соблюдений врачебной тайны. Так что он все мне рассказал.

Слава попытался сесть на кровати, но уронил подушку. Он принялся ощупывать руками койку в поисках края и было начал опускаться за подушкой, но Яков осторожно оградил его и достал подушку сам, заложив ее Славе за спину и добавив:

— Мы на равных правах. Тут темно, как за закрытыми веками.

— Это забавное ощущение…

— Помяни свои слова, малой.

— Запросто… Помнить долго не придется.

— Ах, так тут у тебя уже кризис, смирение и все дела? Шустро ты.

— Мы с этим мешком дерьма уже решили, что шансов нет. Я как–то не особо беспокоюсь об этом. Как–то легко смирился. Что меня тревожит, так это болезненность. Скорей бы все уже кончилось. Жаль, не успел родителям письмо написать… вообще, хорошо, что я уйду раньше них. В детстве я так часто представлял, как умрут мама с папой. До сих пор не уверен, смог бы ли пережить их уход. А теперь я этого не увижу, и хорошо. Эгоистично, да. И умирать эгоистично. Своя смерть принимается проще, чем чужая… — Слава закашлялся.

— Эх, не видал ты еще жизни, потому и просто тебе уходить. Я если и понял что за столько лет, так это то, что я скорее последние портки в лютый мороз отдам, чем свою жизнь.

— Хочешь сказать, есть для чего тут задерживаться? В этой жизни остались только бетон, уныние и страдания, и будет только хуже. Со временем желание подохнуть только усилится.

— Это ты мне, старику, рассказываешь? Ты был в сайвовых лесах? Видел магию? Бывал в Каланских горах? Любил? Катался на фуникулере, протянутом между вершинами офисных замков Стриклита, глядя как мелкие люди снуют под тобой? Знаешь, каково быть отцом? Таких вопросов можно придумать еще сотни и на все у тебя будет один ответ — "Нет".